Я ничего не ел больше суток, и у меня прямо слюнки потекли от его рассказов. Он убегает на кухню, я закуриваю и жду Хромого, который является точно через десять минут, как и обещал. Мы не успеваем и двух слов сказать друг другу, как перед нами, как на скатерти-самобранке, возникает роскошная закуска под ракию: капуста, соленые огурчики и помидоры с сельдереем, маринованный сладкий перец и жареные баклажаны. И все домашнего производства и в количестве, достаточном для взвода проголодавшихся пехотинцев. Мы в восторге, корчмарь горд и счастлив, мы, едва дождавшись, пока он убежал на кухню, поднимаем рюмки. От волнения у меня еле заметно подрагивают пальцы, но я изо всех сил стараюсь держаться. Наконец, выпив первую рюмку горячего питья и порядком закусив, я спрашиваю брадобрея — так, как бы между прочим, тусклым голосом, — не помнит ли он, что было восемнадцатого сентября двадцать один год назад.
— Двадцать один год, говоришь?
Хромой вынимает из кармана пиджака огромный носовой платок, шумно сморкается, отпивает немного ракии из рюмки и морщится.
— Ты почему вдруг заинтересовался?
— Заинтересовался, — я предлагаю ему сигареты. — Если не помнишь, может, сбегаешь за тетрадью?
Христо нагибается над огоньком моей зажигалки, глубоко затягивается и достает из-под стола большой истрепанный портфель (а я еще удивился, когда он вошел, — зачем ему портфель?).
— Тетрадь здесь. Думаешь, я не догадался, о чем ты будешь меня спрашивать?
Поплевав на палец, Хромой аккуратно перелистывает страницы этой чудо-тетради.
— Восемнадцатого сентября, начальство, наверху под Пределом убили твоего отца. Ты знаешь об этом лучше меня, а спрашиваешь.
— Я знаю это, бай Христо, но меня другое интересует.
— Что тебя интересует, начальство?
— Все, что имеет отношение к смерти отца, — слухи, сплетни, разговоры…
— Ты угощать меня пригласил или допрашивать?
Делает вид, что очень рассержен, но не забывает о ракии.
— Какой там допрос, когда столько времени прошло… Может, хоть что-нибудь…
— Спрашивай, не спрашивай, — прерывает он меня, — ничего не помню. Шутка ли — двадцать один год прошел, полжизни.
— А тетрадь?
— А что тетрадь? Это ж не Библия, чтобы про все писать в ней!
— Ну а все-таки…
— Слушай, оставь ты это дело! Тебе люди давно рассказали про все, я ничего не могу добавить. Нехорошо человеку рыться в прошлом!
Молчим долго, пьем, едим, курим, а у меня внутри медленно, но с невероятно разрушительной силой закипает гнев. Опять — в который раз! — наталкиваюсь на проклятую стену молчания, на увертки, за которыми привыкли скрываться многие в Дубравце. И Дяко такой же, и Хромой, и все, кого я ни спрашивал… Корчат из себя полоумных и молчат, будто их веревками связали.
