— В другой раз как-нибудь, — говорю. — Поздно уж.
— Ничего не поздно, — отвечает Губинский. — Хозяин рад будет. Право слово, зайдемте.
— Спать хочется, — говорю. — В другой раз.
— Идемте-идемте, — зовет Губинский.
Вижу — не уйти мне от них. Встали парни с боков у меня — не пойду, так поднимут и унесут.
— Если уж вы так настаиваете, — пойдемте, — говорю.
Подошли к калитке. Калитка заперта. Застучал Губинский, как-то не по-простому, с перерывами. Условный стук, конечно.
Выходит кто-то из дома, отодвигает засов, открывает калитку — показывается невысокий человек, немолодой, с бородкой.
— А я к тебе, Павел Федорович, гостя привел, — говорит Губинский. — Сказки твои пришли слушать.
— Что ж, милости просим, — отвечает хозяин. — Гостям всегда рады.
Запер калитку… Иду один в логово к зверю, и не могу не идти.
Заходим в горницу. Под потолком керосиновая лампа висит. За столом люди сидят. Действительно, человек семь или восемь. Лица сытые, одеты прилично. По облику — зажиточные обыватели. Среди них только приезжий этот самый выделяется — и одет по-другому, и лицо интеллигентное. На столе бутылка водки, закуска, но по окружающим незаметно, чтобы они много выпили.
— Вот еще одного гостя привел, товарищ Пронин, — называет меня Губинский.
— Вы уж лучше скажите нам, как вас по имени-отчеству величать? — спрашивает хозяин.
— Иван Николаевич, — говорю.
— Вот и хорошо, — отвечает он. — Будьте как дома, присаживайтесь.
Вижу, рассматривают меня.
— Где это вы так выгваздались? — спрашивает Губинский с насмешечкой. — Точно где пьяный на земле валялись. Упали, что ли?
— Поскользнулся, — говорю, а самого досада точит, понимаю ведь, что он надо мной издевается, сдерживаю себя.
Поздоровался я со всеми за руку, как полагается, сел. Наливают мне в рюмку водки, пододвигают студень.
— Спасибо, — говорю. — Напрасно беспокоитесь.
— Благодарить после будете, — говорит хозяин. — Кушайте.
— А ты продолжай, продолжай, Павел Федорович, — говорит Губинский. — Мы ведь для того и зашли, чтобы тебя послушать.
— В таком разе я спервоначалу скажу, — говорит Кирьяков. — Другие не посетуют. А то Ивану Николаевичу неинтересно будет.
Все идет мирно и приятно. Придвигаю тарелку со студнем, накладываю хрена из стакана, беру ломоть хлеба… Что-то дальше будет?
— Я тут один уральский сказ сказываю, — обращается ко мне Кирьяков. — В старину еще наши мастеровые сложили. О том, как черт с кузнецом местами меняться задумали. Вот начнет кузнец работать в кузнице, наломает себе бока за четырнадцать часов, постоит у огня, перемажется весь черной сажей, и впрямь на черта станет походить. Ну а потом куда кузнецу деваться, кроме как в кабак? Кто тогда не пил, — тогда каждый пил. Придет кузнец в кабак, напьется в долг пьяным и начнет буянить. Тут его кабатчик за шиворот да на улицу: «Проваливай, черт грязный!» А сам лишнюю полтину в книжку за кузнецом запишет. Пойдет кузнец домой. Болит у него сердце, на всех серчает и кроет почем зря приказчиков, хозяина, кабатчика, одним словом, всех чертей, которые у него из жил кровь тянут. Много побасок про эту жизнь сложено, а говорить их боялись. Не ровен час, услышит гад какой и донесет приказчику. Вот одну из них я и сказываю…
