— Принял батюшка мученическую кончину. Когда ты, братишка, стену собою проломил и наружу выкатилси — я совсем было духом пал. Молиться начал вместе со священником, к смерти готовяся. А тута, прям под носом бой кипить, буйная сеча! Ох, и задал же мальчишка — княжеский сын — им жару! Человек пятнадцать положил легко, играючи. А уж коды великанище эвтот к нему присовокупился — я уж в чудо поверил, что перережуть они на пару весь проклятый аул. Но не тут-то было! Примчался эвтот Абдаллах, не к ночи будь помянут. Вот уж кто барса горнего свирепее и шакала мерзкого поганей! Сразил обоих ворогов, но не до конца. Живые оба осталися, хоть и израненные сильно. Я уж думал добьють сейчас — и делу конец. Но они поступили по-другому...
Кузя замолчал. Фёдор видел лишь подрагивающую, сутулую спину его, обтянутую рваным кафтаном.
— Как же так, Кузьма? Неужто их в живых оставили, чтобы казнить?
— Угадал, Федя! Ты ж ндравы местные лучшее меня знаешь. Всех на площади собрали. Нас с батюшкой тож вывели и в первый ряд поставили, для устрашения нашего. Тут же покойников своих сложили. Всех в один ряд. У меня со счётом не лады. Я до тридцати досчитал и сбиваться начал. Для начала Исмаила на дыбу вздёрнули, на место трупа брата его. Я так помыслил потом, чтобы лучше видно ему было, как воеводу Магомая станут казнить. А потом уж Магомая самого...
Кузьма заплакал. Персидский воин молча смотрел с противоположной стороны костра, как рыдает пленный русский солдат. В чёрных зрачках его плясали языки низкого костерка.
— И не надо, Кузя. И не рассказывай. Я и так знаю — руки ноги ему поотрубали, а потом и голову.
— Не-е-е, парень... Сначала глаза и язык, потом одну руку, потом в сторону пострадать отбросили и за мальчишку принялись... А тут и тебя бесталанного принесли. Я уж подумал, что мёртвый ты...
— Не надо, Кузя. Я всё уж понял. Не истязай себя.
— Я про священника хочу досказать, про отца Энрике. Как они мальчишку резать-пытать принялись, а Абдаллах своими ручищами дело это делал, так отец Энрике вперёд выступил. Самого едва ноги держат, а всё ж говорит, да громко так говорит. Они галдёж свой прекратили. Слушають. Что уж он им говорил — мне неведомо. На их поганом наречии всё говорилось. А только озлился Абдаллах, аж пена с бороды закапала. Бросил мальчику мучить, к священнику подбежал, да как вдарит его шашкой плашмя.
— Сразу убил?
— Ах, если бы, Федя! Плашмя ж, говорю, вдарил. Священник, конечно, с ног долой. Лежить у Абдаллаха под ногами, но живой...
