— Не волнуйся, Кузьма. На мне всё само заживает, как на собаке. Ох, не хочу я в Анапу! Всё равно сбегу!
Кузьма сильно исхудал и будто бы даже постарел. Ссохся как-то. Смртрел исподлобья, затравленно, разговаривал неохотно. Фёдору хотелось расспросить товарища, но рана не давала покоя. Тяжко было не только говорить, но и слушать. А солдатик всё больше помалкивал, чувствуя настроение товарища. Иногда Фёдор примечал предательскую влагу в глазах и на щеках его. Тягостна жизнь в плену, ой тягостна!
В первые два перехода товарищи почти не разговаривали друг с другом. Фёдор старался не шевелиться, избегая мучительной боли в левом плече. Кузьма сам правил повозкой. Ручные кандалы с него сняли, зато на шею надели стальной ошейник, прикреплённый к длинной цепи. Конец цепи держал суровый и молчаливый всадник, украшенный островерхим шлемом и окладистой курчавой бородой, покоившейся на чеканном нагруднике. Их страж восседал на рослом рыжей масти белогривом жеребце, с огромным мечом у седла. Время от времени их страж затягивал заунывно-печальную песню, похожую на завывание зимнего ветра в вершинах замерзших деревьев. Ни днём ни ночью не снимал он боевого доспеха и, казалось, совсем не испытывал потребности во сне. К концу второго дня перехода Фёдор сообразил, что их страж не понимает слов русского языка.
Цица приходил каждый день осмотреть рану Фёдора, собственноручно менял повязки, удовлетворённо поцокивая языком.
— Благодари меня, гяур! Хоть и живуч ты, и молод, и выносливость непомерная в тебе есть, а едва вырвал я тебя из лап смерти. Добить тебя хотел Абдаллах, заморить тебя хотела злая горячка. Благодари, казак, Цицу.
И Фёдор благодарил торгаша, старательно прикидываясь, что всё ещё тяжко болен и считая в уме пройденные за день версты. Караван тащился медленно. Богатую цицину казну и товар его охраняло небольшое войско. Пара уродливых волов тащило небольшую пушку. Здесь же были и персидские наёмники, бородатые, черноглазые, в сверкающих доспехах и все на хороших карабахских скакунах. В середине каравана, в крытых разноцветным шёлком кибитках путешествовал гарем Цици-торгаша. Пару раз Фёдору довелось увидеть изящную ручку в нарядных браслетах, изукрашенную цветной татуировкой.
На третий день Фёдор решился заговорить с Кузьмой.
— Слушай, солдатик, — начал он. — Недоумеваю я — где же отец Энрике?
— Нету отца Энрике. — Кузьма сидел спиной к Фёдору и лицом к чахлому костерку, по другую сторону которого расположился их бородатый страж.
