Вы знаете, я лишен самомнения. И никогда не тороплюсь с выводами. Могу вас заверить, что из формулировки письма было совершенно ясно, что мне предстоит заменить Тенни. Я безотлагательно отправился в Мадрид.
Прибыв на место в воскресенье, я к своему удивлению обнаружил, что увидеться с Бейли невозможно — он уехал за город на уикенд. Вернувшись в понедельник, он потряс меня, объявив, что я вызван в качестве временного заместителя: что Герберт Мейер, который сейчас находится в Варшаве, должен занять место Тенни и что „я очень обяжу его, если заполню вакансию“ до приезда Мейера.
Нет нужды объяснять вам, какой это был удар! Я не мог принять это, как само собой разумеющееся. С излишней горячностью я напомнил ему о своих заслугах и превосходных характеристиках. Я указал, что давно назрела необходимость моего повышения, и решительно попросил рассмотреть этот вопрос.
Он ответил не сразу.
— А вы о себе высокого мнения! — сказал он.
Это было слишком! Выпрямившись во весь рост, я официально заявил ему, что у меня есть своя работа в Сан-Хорхе, и что там же моя семья, в лице больного сына, ждет от меня строгого исполнения своих обязанностей; еще я заявил, что если я не должен занять пост Тенни, то прошу позволить мне покинуть Мадрид.
После моего заявления воцарилось молчание. Я ожидал вспышки гнева, но, к моему удивлению, Бейли заулыбался, будто его неожиданно одолело извращенное чувство юмора.
— Странная вы птица, Брэнд. Наслышан о вас. Вы в посольстве притча во языцех. Но вас надо было увидеть, чтобы поверить. Я, конечно, должен о вас доложить. Но не буду. Возвращайтесь в Сан-Хорхе. И Бога ради, постарайтесь стать человеком. Умерьте свое самодовольство, свое колоссальное себялюбие. Постарайтесь стать хоть немного современнее. Это не принесет вам чинов, но прибавит жизненности.
Что можно было ответить на подобную тираду, Галеви?! Я холодно откланялся и без промедления отбыл одиннадцатичасовым поездом. Сейчас, мой добрый друг, негодуя и пребывая в смятении от горечи и безысходности, я уповаю на вашу щедрость, на ваше искусство целителя душ».
В этом месте Брэнд, почувствовав, как вздулись на лбу вены, прервался. Надо ли продолжать? Да, ради себя самого, как бы ни было это больно, надо! Как часто в прошлом, расслабившись на кушетке профессора в его узком кабинете на бульваре Капуцинов, где спущенные тяжелые шторы приглушали доносящийся с улицы шум, он, открыто и раскованно выговорившись, находил успокоение, когда, закрыв глаза, подчинялся тихим указаниям сидящего рядом с ним опытного врача.
