Он мечтал побыть в полном одиночестве, даже Галя сейчас раздражала его, мешала остаться наедине с собой и хотя бы несколько минут ни о чем не думать, просто отдохнуть, просто расслабиться. Забыть о мышиной возне в Институте, о подсиживаниях, об интригах, которым, совершенно ясно, конца нет и не будет, о политических играх, в которых он ничего не понимал и понимать не хотел, но приходилось как-то участвовать и как-то выкручиваться, ибо в преддверии грядущих губернаторских выборов весь Институт разделился на несколько лагерей, и, судя по всему, лагеря эти, похожие на маленькие армии, готовились к сражению.
Журковский медленно спустился по узкой, темной лестнице и, забывшись (сколько раз напоминал себе — нельзя, нельзя, нельзя!), схватился ладонью за тонкие и как всегда — зимой и летом, в зной и в лютые морозы — отвратительно липкие перила. Анатолий Карлович брезгливо поморщился и вытер руку о полу длинной матерчатой куртки.
Его взгляд привлекла щель во входной двери, сочившаяся блеклым полусветом северного осеннего дня.
Журковский толкнул железную плиту, противно взвизгнувшую на металлических петлях, вышел на улицу и от души хлопнул дверью.
«Когда же они научатся закрывать за собой? Ведь полгода назад поставили кодовые замки, специально, чтобы бомжи не ходили… Все твердят «преступность, преступность», мол, на собственную лестницу вечером страшно выйти! А поставили им кодовые замки — так они дверь не захлопывают. Что за люди? Что за люди, Господи?»
Свернув в арку проходного двора, Журковский сделал привычный широкий шаг, почти прыжок, чтобы не провалиться по щиколотку в глубокую лужу (он хорошо знал эту выбоину в асфальте), но тут нога, на которую пришлась вся тяжесть тела, заскользила, и, чтобы не упасть, Анатолию Карловичу пришлось привалиться плечом к стене с обвалившейся во многих местах штукатуркой.
Выйдя из арки и отряхнув рукав куртки, Журковский оглянулся.
Так и есть. Лепешка раздавленного его ботинком собачьего дерьма.
Кое-как он почистил обувь, пошаркав ногами по чахлой траве квадратного газончика, оживляющего тесный двор-колодец, и вышел на проспект.
Когда Журковский вернулся домой, первые гости уже бродили по его квартире.
— Ну наконец-то, — преувеличенно весело крикнула Галя, высунувшись на секунду из кухни и снова исчезнув за углом длинного коридора. — Давай скорее, Толя!
— Иду!
Журковский растянул лицо в обязательной улыбке. Она могла бы выглядеть вполне добродушной, если бы не холодная злость, застывшая в глазах после короткого диалога с кассиршей супермаркета, забывшей дать сдачу и долго не понимавшей, чего же хочет от нее скандальный, въедливый и наглый покупатель.
