— Пять и три десятых года, товарищ генерал.
— Значит, через пять лет уже все чистое?
— Нет, что вы. Это же только полураспад. Мы обычно берем срок летального заражения в десять циклов. Примерно пятьдесят лет. А полная дезактивация — это раза в три дольше.
— Пятьдесят лет… Что у нас прогнозисты дают по Америке?
— Там много всего. Главное — по демографии кирдык. Одни мексиканцы останутся. Демократии и политики в сегодняшнем смысле, скорей всего, не сохранится — кандидаты будут соревноваться, кто быстрее буррито сожрет. Ну и Антихриста ждем, конечно… Скоро уже по всем признакам.
— Эх, — вздохнул Капустин, — видишь, как оно… С мексиканцами-то договоримся. И с Антихристом язык найдем. Нам бы только ночь простоять да день продержаться. А тут разные <…> (обсценное слово, обозначающее дурака, глупца. — Прим. ред.) под руку толкают. И советы, главное, дают. Каждая кухарка. А такой махиной о-го-го как осторожно управлять надо! Попробуй этим, — он кивнул в сторону окон, — объяснить, какой мир сегодня сложный… Заладили — «хитрый план, хитрый план». А план-то есть. Только он долгий.
— Понимаю, товарищ генерал, — учтиво склонил голову референт.
Самолёт Можайского
«Пишу вам, милая Елизавета Петровна, безо всякой надежды заслужить ваше прощение. К тому же события, о которых я собираюсь рассказать, так необычны, что могут показаться вам отчетом о белой горячке — а вы частенько видели меня пьяным в последние наши дни вместе.
Но вот вам слово офицера и дворянина, что каждая буква здесь верна и я не добавляю ни единого росчерка пера, чтобы сделать свою историю чуть занимательней — наоборот, приглушаю в иных местах краски и опускаю подробности, могущие показаться совсем уж невероятными.
Вы помните, наверное, тот мерзкий день в БаденБадене, когда я залез в ваш чемодан одолжить двадцать фридрихсдоров. Наша страстная близость казалась мне достаточной порукою тому, что это будет воспринято более в виде семейной неурядицы, чем уголовного происшествия. К тому же я полагал, вы не заметите пропажи до того, как я верну долг. А даже и заметив, поймете, что это одолжился я, и поглядите на это сквозь пальцы. Я уверен был, что отыграюсь, как только встану к столу.
Остальное вы знаете. Полицейская наглость, оскорбленная честь и — главное — слезы в ваших удивленных глазах, чего я не смогу забыть никогда.
Благодаря вашему ангельскому всепрощению обвинения были с меня сняты сразу после вашего отбытия; оставленные вами пятьдесят фридрихсдоров, увы, были мной проиграны точно так же, как и всё предыдущее — если не считать затрат на горячительные напитки.
