Поскольку «рабоче-крестьянской власти» было невозможно допустить, чтобы революционные солдаты Рабоче-Крестьянской Красной Армии искали спасения в пленении классовым врагом, то советское правительство уже в 1917 г. больше не считало себя связанным Гаагскими конвенциями о законах и обычаях войны, а в 1929 г. отказалось и от ратификации Женевской конвенции о защите военнопленных. Эту позицию в отношении военнопленных необходимо иметь в виду, чтобы понять тактический маневр Москвы в июле 1941 г., который вплоть до наших дней вызывает основательную путаницу в умах.
Ведь Молотов, отвечая 27 июня 1941 г. на инициативу Международного комитета Красного Креста (Comité international de la Croix-Rouge),[98] заявил о готовности при условии «взаимности» принять предложения о военнопленных и об обмене поименными списками. Совет Народных Комиссаров уже 1 июля 1941 г. поспешил утвердить «Положение о военнопленных» (Постановление СНК СССР № 1798–8000, секретно, утверждено), предписания которого об обращении с военнопленными были вполне созвучны принципам международных конвенций. Далее, главный интендант Красной Армии генерал-лейтенант Хрулёв циркуляром № 017 (4488) от июля 1941 г. установил соответствующие нормы снабжения для военнопленных солдат германского Вермахта.[99] Наконец, Санитарное управление Красной Армии (начальник — дивизионный врач Смирнов, заместитель начальника по тыловым службам — генерал-майор Уткин) еще 29 июля 1941 г. представило соответствующее предложение о подобающем госпитальном обслуживании раненых или больных военнопленных вражеских армий. Имея это бюрократическое прикрытие, государство-посредник (Schutzmacht) Швеция [защищавшее интересы граждан СССР и Германии на противоположной стороне после начала войны между ними] 19 июля 1941 г. сообщило вербальной нотой правительству Рейха, приложив «Положение о военнопленных», что правительство СССР готово признать предписания Гаагской конвенции о законах и обычаях войны от 18 октября 1907 г. по военнопленным при условии, «что это будет также иметь место с немецкой стороны».
Итак, коренной поворот в позиции по вопросу военнопленных? Дальнейшие события позволяют понять, что советское руководство никогда всерьез ни на мгновение не думало о том, чтобы обеспечить пленным военнослужащим Красной Армии защиту и привилегии, предусмотренные Гаагской конвенцией, или, напротив, принять какие-либо обязательства в отношении немецких военнопленных. И то, что при демонстративном требовании о признании взаимности речь шла на деле о пропагандистском маневре, предпринятом лишь в отношении западных держав, как верно утверждает граф Толстой, о «явном обмане» (patently a blind), показывают уже различные сталинские приказы тех же дней, особенно приказ № 270 Государственного Комитета Обороны, угрожавший советским солдатам, сдавшимся в плен, как дезертирам, уничтожением «всеми средствами на земле и с воздуха». Лишь в отношении зарубежья и показалось целесообразным придать себе соответствующую международному праву, цивилизованную внешность, ведь немного погодя, 26 августа 1941 г., и американский государственный секретарь Корделл Хэлл обратился к советскому правительству с запросом, какие из международных конвенций «предполагается сделать основой обращения с пленными» с советской стороны. И после опять же туманного заявления заместителя наркома иностранных дел Вышинского от 8 августа 1941 г. советское правительство в действительности никогда больше не возвращалось к вопросу о соглашении. Оно с самого начала наотрез отказалось от применения важнейших положений Гаагской конвенции, например, от обмена списками военнопленных, доступа Международного Красного Креста к лагерям, разрешения переписки и посылок. Все усилия, предпринимавшиеся Международным комитетом Красного Креста со ссылками на советские обещания, чтобы добиться соглашения или хотя бы обмена мнениями в Москве, далее попросту игнорировались, как ранее аналогичные усилия времен войн Советского Союза против Польши в 1939 г. и против Финляндии в 1939–40 гг.
