— Как я тебя люблю, милая моя, милая, неужели это я обнимаю тебя… о, до чего ты хороша! Как ты прекрасна! А волосы твои… мне говорить трудно… а воспоминания… о, до чего ты хороша… воспоминания о том, как я плакал, как был несчастлив и как неистово томился по тебе… они рвутся из души, словно хотят разделить со мной мою радость! Я понятно говорю?.. Ты помнишь, Тэма, ты помнишь, как сиял в прошлом году месяц? Нравится тебе, когда месяц светит?.. О, ты не знаешь, как страшно бывает такой ясной ночью, когда воздух стынет от холодного света, и такие длинные облака, Тэма, и листья и цветы так плотно одеты запахом, точно инеем, и звуки все такие дальние и исчезают вдруг, не помедлив и секунды; как грустно такой ночью, потому что ужасно растет тоска, и сосет сердце, и никакой надежды, ни проблеска надежды, и нигде не укрыться от холодного, пристального света. Ах, я плакал, Тэма! Тэма, тебе не случалось плакать ясной лунной ночью? Милая моя, только б тебе не пришлось плакать; ты не будешь плакать, над тобой всегда будет солнце и счастливые ночи, одна долгая счастливая ночь…
Она совсем упала к нему в объятья и, утонув взглядом в его взгляде, лепетала едва слышно, как во сне, сладкие слова любви, повторяла их за ним, точно хотела навсегда запомнить.
Голоса за окном отдалились, и она встрепенулась. Потом они вернулись, в сопровождение мерного каменного цоканья трости по плитам тротуара; опять перешли на другую сторону, долго замирали вдали, таяли — стихли.
И снова стала накаляться, набухать тишина, и от нее перехватывало дух, колотились сердца, подкашивались ноги. Слова иссякли, и каждый поцелуй уже тяжко шел с губ, робким вопросом, не ждущим, не чаящим ответа. Они не отрываясь смотрели друг другу в глаза, но глаза не смели выразить мысль, они прятали ее, замалчивали, занятые тайным помыслом.
Потом он вздрогнул, и от этого она очнулась, уперлась руками ему в грудь, вырвалась из его объятий.
— Уйди, Нильс, уйди, нельзя тебе тут оставаться, слышишь, нельзя!
Он хотел привлечь ее к себе, но она отпрянула — бледная, потерянная. Она вся дрожала и вытянула вперед руки, словно боялась сама к себе прикоснуться.
Нильс бросился было на колени и попытался взять ее за руку.
— Не трогай меня. — Отчаяние было в ее взгляде. — Что же ты не уходишь? Я ведь прошу! Господи, отчего же ты не уходишь? Нет, нет, не говори ничего, ступай! Не видишь ты разве, я вся дрожу? Смотри же, смотри! О, как не стыдно тебе меня мучить! Я прошу ведь!
