Она лишила их дара речи, эта тишина, да и мыслей почти лишила; фру Бойе все сидела, устремив взгляд во мрак прихожей, а он стоял, склонясь над ней, не отрывая глаз от клеточек на шелковом подоле, и, не вынеся нежного молчанья, стал качать качалку, очень тихо, очень нежно…
Она медленно подняла веки, взглянула на его мягко оттененный профиль и тотчас блаженно опустила взор. Будто он обнимал ее, будто она отдавалась его объятью, когда кресло откидывалось назад; а когда кресло шло вперед, когда ноги ее опирались об пол, пол отвечал тихим, тихим касанием — будто сам Нильс. Нильс почувствовал то же, качание стало его занимать, он начал раскачивать кресло сильней, сильней, она была будто совсем в его власти, когда он подольше задерживал кресло сзади, и чего только ни сулила та секунда, когда он готовился толкнуть его вперед; и такое блаженство было в тоненьком стуке, с каким безвольные ее ноги ударялись об пол, и уже полное обладание было в том, как он еще и еще подталкивал кресло, бережно прижимая ее стопы к полу, так что чуть–чуть даже приподнимались у нее колени.
— Не будем больше мечтать, — вздохнул Нильс и отпустил качалку.
— Отчего же? — возразила она почти с мольбой и невинно взглянула на него большими, горестными глазами.
Она медленно поднялась.
— Нет, к чему мечты, — нервно ответил Нильс и обнял ее за талию. — Довольно было мечтаний, неужто ты не замечала их? Неужто никогда не касались они робким вздохом твоей щеки, твоих волос? Неужто никогда не дрожала ночь от стонов, когда они падали, при смерти, к тебе на губы?
Он поцеловал ее, и она была уже не такая юная под его поцелуем, но зато еще более милая, прелестная, красивая.
— Знай же, — сказал он. — Ты не знаешь, как я тебя люблю, как я исстрадался, истосковался. Если б мои комнаты на валу умели говорить, Тэма!
Он целовал ее еще, еще, и она крепко обвила руками его шею, так что широкие рукава ее совсем задрались над шуршащими, целыми нижними рукавами, над серым ластиком, придерживавшим их у локтей.
— И что сказали бы комнаты, Нильс?
— Тэма, — вот что твердили бы они тысячу, нет, десятки тысяч раз; они молились бы на это имя, вздыхали бы, рыдая, повторяя его: Тэма, они бы даже грозились.
— Правда?
С улицы в окно влетел разговор, целиком, до единого слова, унылый здравый смысл в потертых, линялых выражениях; его лениво месили два жидких, кислых голоса. Вся проза жизни вдруг порвалась в комнату, и оттого сделалось еще слаще стоять вот так, грудь к груди, в нежном приглушенном свете.
