. Это «неотразимое решение» буквально на генетическом уровне было не только передано последующим поколениям, но было ими еще более усилено. Как, например, убеждал своих слушателей известный западник Т. Н. Грановский, «какой необъятный долг благодарности лежит на нас по отношению к Европе, от которой мы даром получили блага цивилизации и человеческого существования, доставшиеся ей путем кровавых трудов и горьких опытов»
[170].
В свете подобных представлений о Западной Европе среди основной части ученых стало нормой мерить начало русской истории, по меткому выражению В. Г. Белинского, «норманским футом, вместо русского аршина!..». О явном желании исследователей «видеть у нас все иноземного происхождения» говорил М. О. Коялович. Он же в отношении Е. Е. Голубинского заметил, а эти слова приложимы ко многим, что «пристрастие автора к норманскому или точнее шведскому влиянию у нас… доходит иногда до геркулесовых столбов» и что «новый недостаток сравнительного приема нашего автора, — большее знание чужого, чем своего. Это самая большая опасность сравнительного метода при изучении нашего прошедшего, которой необходимо противопоставлять тем более тщательное изучение своего». Параллельно с этим авторитетная часть научного мира (М. П. Погодин, скептики) усиленно культивировала, как заметил Забелин, мысль «об историческом ничтожестве русского бытия»[171]. Во-вторых, в силу того, что события в Восточной Европе середины IX — середины XI в., участниками которых были варяги, сразу же были поставлены в прямую связь с событиями в Западной Европе конца VIII — второй половины XI в., где главными героями были норманны, по причине чего в варягах видели только последних. В-третьих, в силу того, что русскую историю, как тому положили начало шведские авторы XVII в. и как того требовал Шлецер, надлежало в обязательном порядке рассматривать лишь через призму шведской.
