. В 1931 г. норманист В. А. Мошин верно заметил, правда, говоря о XVIII в., что призвание варягов было поставлено «в связь с норманской колонизацией вообще»
[163], но эти слова полностью относятся к предшествующему столетию. Вот почему в Западной Европе сразу же возникло почти массовое убеждение, согласно которому якобы из летописи ясно, «что варяги — единоплеменники норманнов, нападавших на западноевропейские страны во второй половине IX и в начале X века»
[164].
В свете сказанного ошибочным выглядит заключение А. А. Хлевова, что норманская теория «фактически отсутствовала в зарубежной» историографии XVIII века[165]. Как раз напротив. Зародившись в западноевропейской литературе XVII в., в следующем столетии она пустила в ней глубокие корни и фундаментально разрабатывалась в шведской и немецкой исторической науке[166]. Г. Ф. Миллер и Г. З. Байер, вобрав основные положения норманизма у себя на родине, перенесли его в Россию, где это учение приобрело особое политическое звучание в силу проведения им резкой грани между «цивилизаторским» Западом и «диким» Востоком, все более углубляемой исследователями (как в России, так и за ее пределами) XVIII и начала XIX века. Так, Ф. Г. Штрубе де Пирмонт, считая руссов частью «готфских северных народов», утверждал, начиная с 1753 г., что они принесли законы восточным славянам, которые те не имели[167]. Роль Запада в деле приобщения «дикого» Востока к «цивилизации» довел до абсолюта А. Л. Шлецер, придав новый импульс работам своих европейских коллег в области варяго-русского.
Несмотря на то, что, как верно заметил в 1923 г. Ф. В. Тарановский, «норманска теориja je у самоj ствари била априорна»[168], она с момента своего возникновения получила, в силу ряда причин, в европейской, а затем в российской науке широчайшее распространение. Во-первых, в силу изначальной убежденности западноевропейских ученых в преобладающей роли германцев в европейской истории вообще и русской, в частности. Эта мысль с особенной силой прозвучала в устах кумира норманистов прошлого и настоящего Шлецера. И к ее приятию, самое главное, было абсолютно готово русское образованное общество первой половины XVIII в., т. к. его представители, объяснял И. Е. Забелин, никак не могли себе вообразить, чтобы начало русской истории произошло как-то иначе, без содействия иноземного племени. У русских образованных людей, заключал он, в глубине их национального сознания лежало «неотразимое решение», что «все хорошее русское непременно заимствовано где-либо у иностранцев»
