— Нельзя, — отвеял отец со вздохом. — Товаров у тебя много. Не знаю, стоишь ли ты столько, сколько товару нагреб? Думаю, не лучше ли бросить это дело. Ну его к лешему! Продай Ворошиле. Все-таки свой, русский. Мы, Ковалевы, землеробы, а не купцы. Наше дело — пахать и сеять. Мы хлеб растим!
— Ковалевы не только хлеборобы, — напомнил Данила мягко, стараясь не сердить отца. — В нашем старом селе и даже на соседних улицах все кузнецы — Ковалевы. В Москве, говорят, есть целый торговый ряд Ковалевых-оружейников. Есть наши родичи даже среди моряков, батя! Ты же сам учил: если трое одного бьют, беги на помощь одинокому. Бог только показывает, где правда, где кривда, а решать оставляет нам. Здешняя правда в том, чтобы не дать «своим» грабить «чужих»! Эти бедные гиляки теперь тоже наши. Всюду, куда приходят Ковалевы, они стоят за правду. Отец с сомнением покачал головой:
— Нет, Данила. Был бы ты хлеборобом, все стали бы на твою защиту. Ты занялся торгашеством. Помогать тебе — самим мараться. Вернись к земле, тогда всякий напорется сперва на нас, Ковалевых. Данила обвел отчаянным взглядом братьев. Они отводили глаза, не в силах видеть его распухшее обезображенное лицо. Багровые кровоподтеки почернели, глаза Данилы едва глядели из-под вздутых век.
— И Ворошило, — сказал он, — и китайские купцы, и хунхузы, и все грабители на свете тоже хотят, чтобы я вернулся к земле. Там я — овца, никому не опасен и стричь меня может каждый. Зато меня боятся как торговца. Торговец Ковалев потряс их паучьи сети, вырвал гиляков из долговой паутины. Ладно, пусть еще не вырвал, но показал, как вырваться и больше не попадаться. Именно этого боятся пауки. Торговать по-честному не хотят. Отец выглядел озадаченным. Братья тоже были сбиты с толку, такой торговли они понять не могли. Данила поднялся, чувствуя себя еще больше избитым. Во рту было горько от бессилия.
— Поможете или нет? — слросил он. Все молчали, смотрели в пол. Данила взялся за дверную ручку, когда сзади раздался глухой голос:
— Постой, я пойду. Данила обернулся, его брови против желания полезли вверх. Это был Илья, который круче всех лаял его за торгашество.
— Батя, — Илья повернулся к отцу, — я подмогну. Прав или не прав, Бог рассудит. Все-таки наша овца, хоть и паршивая. Отец молча глядел в пол. Данила глухо сказал:
— Спасибо, батя, — и вдвоем с братом вышли на улицу. Они зашли в дом Ильи с заднего хода. В новой, еще полупустой пристройке на стенах висели конская сбруя, три литовки, на свежевыструганных полках хранился столярный и плотничий инструмент. В дальнем углу стоял запертый сундук. Илья пошарил ладонью под стрехой, сметая пыль, выудил ключ. В сундуке лежало старинное ружье. Такое огромное, что, положи на колеса, сошло бы за полевую пушку. Поверх ружья белела жалкая полотняная сумочка, полупустая. Еще одна сумка лежала под ружьем пустая. На дне сундука тускло блестело с десяток медных гильз. Илья вытащил ружье, голос был смущенным:
