Становилось все жарче. Мои мысли начинали путаться.
…Я снова видел зловещее, темное облако атомного взрыва. Сотни детских рук — обугленных, жалких, скрюченных — схватили меня за комбинезон и поволокли к огромному костру. Я плакал, молил, пытался вырваться, но ничего не мог сделать. Меня сунули головой в клокочущее пламя.
Боль ожога вернула мне сознание. Я лежал на склоне бархана, уткнувшись лицом в раскаленный песок. Сзади до самого горизонта тянулся извилистый пунктир моих следов. Губы потрескались от жары, рот был шершавым, меня томила страшная жажда.
Не раздумывая, словно в полусне, я отвинтил крышку фляги и большими жадными глотками стал пить чай. Прояснившееся сознание требовало, чтобы я берег этот чай, экономил его, но я не мог оторваться от горлышка фляги. Осушив флягу, я отбросил ее в сторону.
И тут снова вернулось отчаяние. Сто пятьдесят километров отделяло меня от Баганы, сто пятьдесят километров диких, мертвых, раскаленных песков. Конечно, я не смогу их пройти — без воды, под этим безжалостным, раскаленным солнцем. Так зачем же растягивать мучения, если гибель неизбежна!
Я достал пистолет и вложил в рот его теплое, пахнущее машинным маслом дуло….
И тут я услышал, что тишины вокруг меня не было. Отовсюду — из-за барханов, сзади меня, спереди, с боков — несся вкрадчивый, еле слышный шепот тысяч голосов. Я не мог разобрать слов, но ясно улавливал их интонации — печальные и гневные, грустные и требовательные. Эти голоса приказывали мне идти вперед, идти до тех пор, пока во мне не погаснет последняя искра жизни, идти и дойти… Дойти, чтобы спасти от гибели Фати и Нази.
И я поднялся и пошел. Я шел и падал. И опять вставал и шел дальше.
В воспаленном мозгу мелькали бредовые мысли и образы. То я видел перед собой ласковое лицо командира Со. Он смотрел на меня и беззвучно шевелил тонкими губами. Потом вдруг появилась тонкая фигурка Нази. Девочка смотрела большими темными глазами и звала куда-то. А навстречу шла ее мать, Фати, с большой чашей ароматного дымящегося чая. Я жадно тянусь к этому чаю, но никак не могу его взять, руки все время проходят мимо чаши. А Фати смеется своим тихим, грустноватым смехом…
Потом наступило отупение.
На этот раз беспамятство отогнало прикосновение чего-то холодного, влажного, удивительно приятного. Потом прохладная, кисловатая влага потекла в мой иссушенный зноем рот. Я пил ее, захлебываясь и всхлипывая, как ребенок.
Раскрыв глаза, я увидел, что лежу в благостной тени какого-то шатра. Две пары внимательных глаз смотрели на меня. Один из моих спасителей был мужчиной, другой — женщиной. Это были типичные кочевники, дети пустыни, каких я не раз видел на шумных базарах Баганы. Мужчина казался иссушенным неистовым солнцем — костлявый, загорелый, спокойный и невозмутимый, в широкой белой одежде кочевника. Его большие глаза с мудрым спокойствием, бесстрастно смотрели на меня. Подруга кочевника была очень молода, но солнце, ветер, невзгоды уже успели наложить на нее свою печать — лицо ее огрубело, подернулось сетью морщин. И только глаза — прекрасные, бархатистые глаза были совсем юными.
