и крупной фибуле на груди — золотой застёжке. Впереди него комискорт
[63] нёс святую хоругвь — широкое полотнище красного цвета с золотым ликом Христа Пантократора. Такую же хоругвь имел раньше каждый римский город, только орла на ней теперь заменил образ Иисуса.
За ними шёл митрополит. Он осенил толпу серебряным крестом, и толпа встала на колени.
Константин спустился в каюту и вскоре появился в белой одежде, с золотым крестом на груди и панагией святого Павла. В руках философ держал свёрнутые в трубочку грамоты василевса и патриарха Фотия.
После церемонии встречи и екфрасиса[64] в церкви святого Созонта, считавшейся здесь дворовой, нам отвели для постоя двухэтажный дом с каменными пристройками для проживания солдат; матросы с невольниками, их надсмотрщиками и капитаном остались на диере в гавани.
Константин прилёг отдыхать, а мне слова о надписи на камне напротив лупанара почему-то не давали покоя, и так захотелось взглянуть на эту надпись четырёхсотлетней давности, что я не удержался (неужели дьявол вводит меня в искушение?!) и, дав себе обет сотворить потом во искупление греха двести молитв, надел поверх монашеской рясы паллий[65] и вышел на улицу. Лупанар я сразу нашёл по жёлтым одеждам его обитательниц, сидевших и бродивших по двору. Завидев меня, одна из блудниц, бойкая на язык, крутобёдрая, с тонкой талией и миндалевидными, орехового цвета глазами, сказала:
— Эй, человек, ты, наверное, с византийской диеры… В своём городе я всех мужчин наперечёт знаю… — И засмеялась, ведьма, а рядом с ней стоящие развратницы засмеялись тоже. — Но по твоему постному злому лицу вижу, что проку от тебя никакого нашей сестре не будет.
Не обращая более внимания на неё, я отыскал камень из крепкого известняка, вкопанный у угла лупанара, и стал читать выбитые на нём слова:
«Кай Валерий Валент, моряк Мезийского флавиева флота, либурна[66] «Стрела», поставил алтарь Юпитеру Лучшему Величайшему».
Посвящал надпись моряк богу, а сам, наверное, не раз бывал в притоне разврата. Человеческое лицемерие… Господи, прости, как я смею думать о человеке, которого не видел и который жил-то несколько столетий назад?! А он, может быть, безгрешен… Но внутренний голос стал твердить мне: «Человек — и безгрешен?! Быть такого не может… Вспомни его первородный грех. Разве сие тому не доказательство? Да что там человек…
А падшие ангелы, превратившиеся в бесов?… Ведь их первыми грехами являлись зависть и гордость…»
