Я взглянул на Янкеля. Янкель сплюнул. Но без слюны. Не пачкать же пол в чужой хате. Но подошвой по полу шоркнул.
– А что, Нисл… Пиши!
Я написал бумажку.
Втроем пошли в райсовет. Бабка с детьми смотрела на нас и махала руками.
В райсовете Музыченки на месте не оказалось. Оксана стучала на машинке. Объяснили ей суть дела. Она оформила бумажку. В каком-то закутке шлепнула печатку. Отдала Дудке. Тот побежал со слезами радости.
Янкель теперь взял инициативу в свои руки. Объяснил, что я уезжаю утречком, на самом рассвете. Просил поблагодарить Музыченку. Хлопал меня по плечу, чтоб я улыбался. Но я ни разу не сумел разорвать свои губы.
Потом на очереди находился Винниченко.
Янкель отказался даже стоять на дороге возле его хаты. И совершенно справедливо. Уже если идти – так заходить. А не заходить – так и не идти.
Янкель двинулся домой и велел обернуться за двадцать минут предельно, потому что дальше он за себя не отвечает, так как я у него в печенках засел, хоть и за короткое время.
И вот я у Винниченки.
Гриши нет.
Дмитро Иванович лежит на печке, смотрит в потолок.
Я окликнул.
Ноль внимания.
Сильней гаркнул.
Он на меня глаза спустил, но без особого выражения.
Я говорю:
– А что вы со мной не здоровкаетесь? Не узнаете?
– Узнаю. – И опять устремляет глаза в потолок. – Я тэбэ щэ черэз викно упизнав. И Янкэля Цегэльныка. Шо ж вин тэбэ покынув? Не захотив до мэнэ зайты. А я ж хворый. До смэрти хворый. Я б вам двоим слово шепнув. Двоим. А тоби одному ничого нэ скажу. Иды отсюдова. Я на тэбэ сыльно обиженный.
– Интересно, за что?
– За Грышу. Грыша опысав, як ты за мною полудохлым ходыв, грязь мою подтырав. А як я очухався, ты и збижав. Мэртвому нэ стыдно помогты. А живому стыдно. Живой – опьять, значить, полицай замаранный. А ты партызан. А шо этот замаранный тэбэ спас? Не щитается? Батько твий другого мнения був. Сыльно другого…
Я насторожился.
– Вот вы, Дмитро Иванович, мне про батька моего Моисея Зайденбанда и расскажите.
– Токо наравне з Янкэлем расскажу. Его сюды прывэды.
Отвернулся к стенке и принялся крейду колупать. Она сыплется и кусками тонкими, и белым порошочком. На кожух, на руки его. Я про отраву подумал. Если б у меня был цианистый порошок, без думок приставил бы к его горлу гадскому. Тогда б он у меня все сказал.
Разозлился без предела.
– Ну, морда говняная, оставляю сейчас тебя без своего влияния! Некогда. Но ты не надейся! Я с Янкелем приду! Все скажешь! И Гришу своего не зови. Не поможет.
