– Как вы поживаете, Цирлих?
Цирлих трудно глотнул кадыком, покрутил головой и развел руками.
– Плохо?
Цирлих кивнул и подавился.
– Паек на службе дают?
Цирлих вытер рукавом вспотевший нос.
– В чрезвычай-но ог-раниченном коли-честве, – с трудом произнес он, глядя на хлеб. – Да, друзья мои, в очень ограниченном количестве. Я получаю в месяц одну четвертую часть дипломатического пайка, что составляет… гм… если не ошибаюсь… Разрешите, я у вас отщипну еще небольшой кусочек хлебца?
– Отщипните, Цирлих, – стиснув зубы, сказал прозаик, – отщипните, отчего ж…
– Спасибо, ребятушки…
– Пьесы агитационные надо писать, Цирлих, вот что, – сумрачно сказал поэт, открывая шкаф.
В совершенно пустом, гулком, громадном шкафу висели новые синие, очень красивые штаны.
– Вот видите?
– Вижу. Брюки.
– То-то, брюки. Синие. Красивые. Новые. Штаны-с, можно сказать.
– Приобрели?
– Приобрел. Сегодня. Да-с. Я и говорю: пьесы надо писать, Цирлих.
Цирлих поднял брови:
– Покупают?
– Ого-го, еще как покупают! Только пишите!
Цирлих заволновался:
– А вы знаете, это идея! Агитационные?
– Агитационные.
– Серьезно?
– Чего уж серьезнее. Штаны видели?
– Это идея, ребятушки! Только я, как бы вам сказать, недостаточно опытен в драматической форме. Конечно, можно кое-что восстановить в памяти. Я думаю, это мольеровский театр, занявший в истории французской…
– Не надо истории, Цирлих! К черту Мольера!
– Ребятушки, ей-богу, это идея! – воскликнул очень радостно Цирлих. – Только вы, братцы, мне должны помочь немножко!
– Ладно, поможем.
– А о чем же писать?
– О голоде. Только попроще. В два счета.
Цирлих возбужденно доел хлеб, полюбовался красивыми штанами, подул себе в нос и пошел писать пьесу.
Прозаик и поэт всю ночь слышали в соседнем номере шелест бумаги, скрип пера, тяжелое сопение и шлепанье босых пяток. Цирлих писал. На рассвете он вежливо постучал в дверь. Его впустили. Он возбужденно взмахнул ручкой, с которой слетела клякса на штаны.
– Извините за беспокойство, постановка должна быть несложной?
– Несложной. Как можно проще.
– Хлеба нету, ребятушки?
– Нету.
Цирлих потоптался и ушел. Цирлих писал все утро, весь день и весь вечер. От голода шумело в ушах, а в глазах возились магнитные иголки. Они ели огурцы и круглый лук. Ночью Цирлих громко постучал в дверь.
– Войдите.
Он вошел. У него в руке развевались исписанные листки. Он взволнованно сел на подоконник, взял со стола кусок хлеба, сунул в рот и, жуя, сказал:
– Написал я, ребятушки, пьесу. Хочу ее вам прочитать.
