– Так-с, – сказал он, любуясь ходом. – Теперь ты!
Бобров небрежно взглянул на игру и сейчас же, не меняя позы, пошел пешкой, потом сдвинул брови над прямым носом, тряхнул головой и смешал фигуры.
– Сдаюсь. Ты меня замучил!
– Так-то, брат; я это предвидел, когда ты еще сдавал коня. Нельзя же так рискованно играть, милый.
– Риск – благородное дело. Моя специальность…
– Да. Ты у нас удалец. Только не в шахматах, – проворчал довольно Пшевецкий, – только не в шахматах.
Он встал, хрустнул пальцами и прошелся, разминаясь и зевая, по комнате. Бобров взял трубку полевого телефона.
– Комендатура. Машину.
– Да, – сказал Пшевецкий, останавливаясь перед ним, – так-то. Надо играть серьезнее. Впрочем, трудно быть хорошим шахматистом в двадцать три года. Тебе ведь двадцать три?
– Ничего подобного, двадцать девять. Неужели на вид…
– Ну да, говори!
– Уверяю тебя.
– Не верю.
– Уверяю тебя, посмотри паспорт.
– Липа!
– Разговаривай! Настоящий дворянин. Можешь взглянуть. Я ведь дворянин – ха-ха!
Бобров вынул из портфеля паспорт. На улице внизу провыла сирена мотора, и стекла тонко дрогнули.
– Любопытно взглянуть, – сказал Пшевецкий, раскрывая паспорт. – Да, ты прав: черным по белому. «Паспортная книжка номер восемьдесят пять, выданная потомственному дворянину Николаю Николаевичу Боброву». Так… «Родился седьмого марта тысяча восемьсот восемьдесят девятого года». Правильно. Странно. Ты выглядишь значительно моложе. Да. В таком возрасте, любезнейший, надо играть умнее.
Он положил паспорт на стол.
– Ты куда?
– В двенадцатый, там скверно пахнет.
– Вали, вали. Вечером партия?
– Есть. Коли что – звони в двенадцатый.
Бобров подошел к двери.
– Да, вот еще что, – сказал Пшевецкий, аккуратно укладывая фигуры в ящичек и подымая бровь над припухшим скупым глазом. – Вот еще что. Там, в подвале, только что окончили одиночки, пойдешь вниз – взгляни.
– Ладно, взгляну.
Бобров вышел. И как только он вышел, Пшевецкий стал неузнаваем: глаза его выцвели до белизны, тощая шея натужилась железными жилами, и резкие желваки заиграли на угодничьих скулах. Он схватил телефонную трубку и худым, с чернильной вдавлиной пальцем дважды нажал пуговку, и дважды где-то в ящике гнусаво пропел петушок. Пшевецкий вызывал коменданта.
А в это время Бобров сбежал по лестнице вниз, в комендатуру, останавливаясь на площадках, чтобы натянуть щегольской хромовый сапог или выправить синюю рубаху, смявшуюся под ременным кушаком.
Комендант положил трубку.
