— Колька, — окликнул я, потому что мне опротивели и его молчание, и его вздохи, — слышь, Колька, у тебя какой смысл в жизни?
— Чево?
Он до того удивился, что придержал шаг, и я ткнулся носом в его мосластую спину.
— Чево ты мелешь?
— Вот зачем ты живешь? Вообще на земле. Ты думал?
Он фыркнул.
— Была охота мозги запесочивать. Живу и живу. Просто так, сам по себе. Мать родила, вот я и живу, мучаюсь… Какой тут смысл?
— Да, — согласился я, — если б нас не родили, мы б и не думали ни о чем. Это ты верно сказал.
— Ты, Сенька, брось на ночь всякую чепуху пороть, — посоветовал Колька. — Я и без того каждую ночь не сплю толком.
— А чего ты так?
Колька посопел и каким-то не своим, жалостливым голосом выдавил:
— Девчонки мне все снятся. Думаю про них, лезут в мысли…
— А ты не думай про них. Мне вот не снятся.
— Ты пешка, Сенька. Ты пешка, и ничего не разумеешь по этой причине, а я ферзь.
Колька не свои — чьи-то чужие слова сказал. Это мне сразу стало понятно: самому ему до такого век не додуматься. Но я все равно обиделся на него и замолчал. Ну его к черту, блажной он какой-то стал в последнее время, лучше с ним не связываться. А за «пешку», погоди только, придумаю я тебе что-нибудь такое-этакое…
Мы уже на краю деревни были, когда Колька вдруг остановился и зашипел:
— Тише. Слушай.
Я замер на месте. А он захватил своей пятерней мою шею и повернул меня лицом к Сычихиному забору.
— Видишь? — спросил шепотом.
— Не, ничего.
— А я вижу.
Он-то, может, и видит чего, а я — где там. Даже если подпрыгну, все одно забор будет выше меня.
— Там…
Колька не успел договорить. Хоть убей, не могу понять, из какой дыры выскочил и с диким брехом обрушился на нас Сычихин кобель. Лязгнув зубами, тяпнул меня за ногу, а потом переметнулся на Кольку, вцепился в него. Колька, должно быть, лягнул Пирата ногой, потому что кобель с визгом откатился, а мы подхватились и понеслись вдоль деревни, к своим домам.
У Сычихи громко хлопнули избяной дверью, но никто не цыкнул на Пирата, не позвал его, и он все брехал и брехал вдогонку, и переполошил всех собак в деревне. Над сонной Рановой покатилось такое затяжное гавканье, что даже лягушки в камышах оторопело примолкли.
У моей избы мы наконец остановились.
— Стерва, ляжку прокусил и штаны порвал. А ты, Сенька, ничего?
— Есть малость.
— Отравлю гада. Яду в хлеб закатаю и скормлю… Штаны, гляди-ка, загубил, матуха за них шкуру с меня спустит. На толкучке брала.
— Сам накликал, сам виноват.
