Вышел председатель, в окно патефон выставили. Музыка, напутствия-речи, кумачи… Ждали, что машина придёт, но позвонили, сказали: до Юрьева Лога сами идите, там всех подхватят. И вот построились колонной по два в ряд, и строевым шагом под «Прощание славянки» прошли мимо сельсовета, крыльцо которого деревенской трибуной служило. А на ступеньке крыльца пристроилась Пелагейка блаженная и всех крестит, всех крестным знамением осеняет. Её и не гонит никто, и вот кумачи, кресты, песни, плач – всё вместе. Председатель свой георгиевский крест нацепил, чего не делал никогда, одну руку к козырьку приложил, другой и сам слезу то и дело смахивал. И в речи своей, которую едва договорил – всё ком в горле стоял, – сказал: наше дело правое, победа будет за нами, а когда вернётесь героями домой, мы будем встречать вас цветами, флагами, хорошими показателями по труду, и вы, победители, пройдёте парадным строем.
Из двадцати трёх тогда ушедших добровольцами (не стали и повесток дожидаться, пошли, ну а потом кому-то из этих и повестки пришли. А кто-то, не пойди он сам, так бы дома до конца войны и остался) всего восемь вернулось. А председатель не дожил до парада-то – от сердца умер. Раз домой и к ночи не пришёл, жена отправилась за ним: ну, до ночи работать – оно понятно. Но уж скоро светать начнёт, а он где? Ведь чуть свет – опять на работу. Он в правлении за столом сидит, голову на руки уронил. Подумала – спит. А он – уж вечным сном.
Письма от Якима – самое дорогое, что у Анны в доме хранится. Не любитель был писать, но семь треугольничков пришло. А потом – и похоронка. Конечно, не верила. Конечно, думала, что ошибка. Сколько вон по ошибке недобрых вестей по домам шло! Но после войны приехал его однополчанин – в городе соседнем жил. И сдружились-то, потому как земляки. Рассказал: погиб геройски – в атаку шли. И рассказывал когда, всё будто стыдился, что сам – жив, всю войну прошёл, а Яким погиб, троих деток оставил. Знал, что третий родился. Успел узнать. Даже сто грамм выдали, когда письмо получил. Гадал всё – на кого похож. Говорил: хорошо бы на Анну. Она такая красавица, такая добрая жена. Анна слушала и плакала. Ей муж таких слов и не говорил никогда. Стыдился. Её стыдился, а чужих людей – нет. Так и бывает: в чужих людях что сделаешь, а дома и признаться неловко. Да и о хорошем как-то неловко сказать.
И сама не знала, что «тяжёлая», когда мужа провожала. А вот в баню раз пошли, свекровка спину трёт Анне и говорит: «Хорошо бы парень был. То вон, ли-ко, мужиков как косит. Война закончится, Яким придёт, будем дом новый ставить. Большой, чтобы и сыновьям место, и дочке светёлка». И правда – беременной оказалась Анна. Свекровку Анна не только уважала, но и побаивалась: та ведуньей была. И знать не знала, а ведала. Много того она говорила, чего никто не знал. Вот про всё-всех ведала, а про младшенького своего – нет. И как похоронку получили, не верила. Говорила: жив, жив, жди. А как Анна могла не ждать? Ждала. И однополчанин, когда приехал, рассказал, свекровь как подкосили – быстро иссохла. А Анна ждала. Знала, что погиб, а ждала. Однополчанин этот, Пётр, её потом и в город к себе приглашал, говорил, что они с Якимом и ещё одним товарищем – тот тоже погиб, но позже Якима – обещали друг другу: кто жив останется, поедет в семью друга, коли кто погибнет, и расскажет, что и как. А коли выживут – будут в гости ездить. В городе есть что посмотреть, а у Якима – охота хорошая.
