Стал читать вполголоса, проникновенно:
"Павлина Аникитишна, mon ame, mon tout ce que j'aime![3] Напрасно вы бежите меня, я уже не есть тот, который был. Не беспутной ветреник и не любитель старушьего плотолюбия, каким ты, верно, меня мнишь, а истинный Вертер, коему от нещастныя страсти неутоления жизнь не мила, так что хоть пулю в лоб или в омут головой. А чувствительнее всего мне то, что смотреть на меня не желаешь и когда мимо твоего дома верхами проезжаю, нарошно велишь ставни закрывать. Жестокосердная! Пошто не бываешь ни в балах, ни на четвертках? Уж и она приметила. Давеча говорила, где моя свойственница, а у меня сердце в груди так затрепыхалось, словно крылья бога любви Амура. И то вам подлинно сказать могу, голубушка Павлина Аникитишна, что я буду не я, естли не стану с тобой, как Амур с Псишеей, ибо вы самая Псишея и есть. Помните сии вирши иль нет? «Амуру вздумалось Псишею, резвяся, поймать, спутаться цветами с нею и узел завязать». Так ведай же, о, Псишея души моей, что узел меж нами завязан волею небес и никоим силам немочно тот узел развязать!
Ton Amour".
Пока читал, прослезился от чувств, промокнул манжетом глаза.
— Ну-ка, премудрый Митридат, повтори. Да гляди, ни слова не выпусти. Сможешь?
Чего ж тут мочь? Митя повторил, не жалко. Светлейший следил по бумажке.
— Ага! Всё в точности! Как по-писаному! — взликовал он. — Видишь, Еремей? Буду ей писать, моей душеньке, а письмеца никто не выкрадет, не трясись. Если что — малец сам выдумал, всегда отпереться можно. Старуха мне поверит. Да еще гляди. — Зуров взял Митю за плечи, повернул и так, и этак. — Волосья ему подвить, хитончик пошить, сзади крылышки из кисеи — будет Купидон. Еще можно малый лук золоченый, со стрелами.
Тут Метастазио заволновался, стал шипеть Фавориту в ухо. Митя отошел — пускай себе секретничают, не очень-то и нужно.
Всё не мог опомниться от приключившегося жизненного переворота. Куда прислониться? У кого спросить совета?
Побродил по зале, повздыхал и пристроился подле знакомого старичка — все ж таки не совсем чужой, больше часа бок о бок простояли.
— С милостью вас, — сказал тот и присел на корточки, чтоб быть вровень с Митиным лицом. — Кто рано начинает — высоко взлетает. Может, когда-никогда выдастся оказия, и за меня словечко замолвите? Третью неделю паркеты топчу, всё никак не протолкаюсь. А дело у меня, сударь мой, вот какое…
И завел что-то про младшего сынка-недоросля, но так долго и подробно, что Митя скоро отвлекся — стал за мартышкой наблюдать. Очень уж затейная была, бестия, пронырливая. Понравился ей чем-то кофейный генерал, застыла она перед ним, уставилась снизу вверх своими блестящими глазенками, морщинистый палец в рот засунула — ну прямо по-человечьи.
