. Она сделала из него область Италии, вписала ласкающие слух названия, Флоренция, Прато, Сиена, Пиза, Ареццо, путешествия, которые она совершала теперь одна, без багажа, без паспорта, без нас, без ничего. Маленький телевизор на полу, подключенный к антенне соседнего дома. Кухонный уголок, газовая плитка, консервы. Мне хотелось плакать, быть наконец сыном, обнять ее и увезти далеко отсюда, на кабанью голову, похожую на Тоскану, подарить ей последнее путешествие в красоту. Не в грязь. И не в ужас.
Я встал и прошел в спальню. Большой матрас прямо на полу, лекарства, пустая бутылка из-под воды, а к стене, на уровне постели, у самого плинтуса приколоты две фотографии. Одна, маленькая, из автомата за пять франков, на фоне складок занавеса. Мне на ней лет шесть, волосы аккуратно причесаны, белая рубашечка, застегнутый воротничок. Мы с мамой сделали ее для клуба дзюдо. Я был счастлив с ней в тот день. Она говорила мне, что я красивый. Что у меня будет прекрасная жизнь. Что все женщины будут от меня без ума, и, если я найду к ним верный подход, – поменьше поэзии, Антуан, немного мускулов и побольше дерзости, – быть мне королем. Когда я сфотографировался – Боже мой, ты у меня настоящий маленький мужчина, сказала она и звонко чмокнула ряд черно-белых портретиков, – мы пошли в «Палас», куда она провела меня тайком. Она купила нам мороженое в рожках, и мы посмотрели «Главное – любить»[21]. Она плакала по красоте Роми Шнайдер, а я испугался Клода Дофена. Я лежал на полу под креслами, чтобы не видеть происходящего на экране, а она держала меня за руку до конца фильма. В тот день я был самым счастливым мальчиком на свете.
На другой фотографии весело смеялись в нашем саду близняшки. Им года три или четыре, и на них бледно-розовые платьица. Они похожи на конфетки.
Мама закашлялась, и я кинулся вон.
Так что ты говорил, Антуан?
В тот уик-энд вы оба были со мной. Длинные первомайские праздники. Натали последние несколько месяцев вновь встречалась с пресловутым арт-директором, который обогатил идеограммы своей убогой жизни, наколов на сей раз на предплечье эчивосуру («трахаться, совокупляться»). Мы долго говорили с ней. Пили вино. Плакали. Прижимались друг к другу. Нам было страшно. Нам было холодно. Мы вспоминали рождение Жозефины, ее крошечные совершенные ноготки, ее длинные реснички, ее клубничный ротик. Ужасные месяцы, что были потом. Аборт. Ночи на диване. Чужие запахи. И примирение, и, наконец, твое появление, Леон.
