В ежевике он нашел еще несколько поблескивавших рыбешек. Лис лег и пополз на брюхе среди колючих ветвей, стараясь не производить никакого шума и не шевелить их. Вдруг его передняя лапа коснулась чего-то холодного и твердого. В тот же миг это что-то подскочило, точно вырвалось из земли, и, сухо щелкнув, больно стиснуло его переднюю лапу… Боль была страшной, но лис не издал ни звука. Он по-кошачьи выгнул спину и попытался вытащить лапу. Это причинило новую, еще более страшную боль. Лапа была перебита чуть пониже коленного сустава. Она бессильно повисла, из нее капала кровь. Шипы на дугах пробили кожу и вонзались в лапу, как зубы.
Лис вывалил язык, от боли он тяжело дышал, бока ходили ходуном. Изо рта потекла слюна. Лапу жгло точно каленым железом.
Со двора доносилось квохтанье кур и пыхтенье свиньи, наслаждающейся вечерней прохладой, стук кастрюль, которые хозяйка мыла возле дома. По шоссе проехала телега, и кто-то громко поздоровался. Потом профырчал грузовик и поднял облака пыли.
Боль стала нестерпимой. Лис скорчился возле капкана. Залаяла собака. Видно, его учуяла. Лис попробовал волочить капкан за собой, но он оказался слишком тяжелым, хоть и не был привязан. Тогда лис зубами перекусил зажатую капканом лапу…
Кровь залила железо. Она продолжала лить и на тропке, на которую лис поднялся на трех лапах. Он не решился идти зарослями, так как кусты и трава задевали рану, и пошел лесной дорогой, а потом краем поля. Сойки заметили его и закричали. Наконец он доплелся до обрыва, забрался в холодные камни и начал зализывать рану, чтобы остановить кровь…
Наутро во двор сторожки вошел Прихода. Было еще рано, и Фокасинов спал.
Кликнув его и не получив ответа. Прихода направился к зарослям ежевики. Увидев захлопнувшийся капкан, он нагнулся и вытащил его из ямы. На сомкнувшихся дугах висела черная окровавленная лапа, мокрая от обильной росы…
Прихода поглядел на нее расширившимися от удивления глазами, сокрушенно вздохнул и, громко выругавшись, неопределенно покачал головой, то ли поражаясь случившемуся, то ли досадуя на неуспех своего предприятия. Потом, волоча за собой капкан, пошел будить Фокасинова.
Несколько дней лисята недоедали и заметно похудели. Чернушка забыла своего друга. Теперь все заботы о пропитании детей легли на нее.
Она водила их по незнакомым местам, позволяла во время охоты отдаляться от себя. На день лисята залегали отдельно друг от друга в низком лесочке у норы. Лежку каждый выбирал по своему вкусу — так они готовились к самостоятельной жизни. Они уже почти не играли друг с другом и не раз грызлись над добычей. Чернушка продолжала их учить подстерегать добычу и прыгать, но теперь уже делала это скорее для своего удовольствия, а не для того, чтобы показать им, что такое хороший прыжок. Иногда она съедала пойманную мышь сама, даже отходила с ней в сторонку, чтобы дети не вырвали ее у нее изо рта. Материнский инстинкт постепенно угасал в ней.
