. А это уж и вовсе не христианское имя, как говорил их пастор. Пастор у них был человек знающий: он не раз ездил в Копенгаген и запросто рассказывал о площади Ратуши, Амалиенборге
[17] и о премьере королевского балета, хотя на последней-то уж он наверняка никогда не бывал.
«Плоха та птица, что всё время сидит в своем гнезде», — говорил Педер, знаток рыбной ловли и любитель норвежских сказок.
С пастором Анна была не так уж хорошо знакома, но и то немногое, что она о нем знала, пригодилось ей в городе. Оказалось, что в семействе Лёвендалов царили такие же порядки и рассказывались такие же истории, только на другой лад. Анна скоро поняла, что здесь, в доме Лёвендалов, ее тоже не ждет ничего хорошего, но выбирать в городе было особенно не из чего, если только девушка не хотела попасть на улицу, как тысячи других. Один из видных городских коммерсантов так прямо и сказал девушке продавщице, просившей о небольшой прибавке к жалованью: «Если тебе недостает жалованья у меня в магазине, то ты можешь найти другой выход из положения…»
Анна всё это знала. И молчала. Смех давно уже замер на ее губах. Две кроны в месяц да поношенное платье были ее жалованьем. А тут еще отец в письме просил купить ему бруски для кос. С четырех часов пополудни и до самого вечера время у нее было свободно. Разумеется, за исключением тех дней, когда давались званые обеды, которые были необходимы Лёвендалу для успешного ведения его дел и на которые он охощо тратился. Тогда уж Анна бывала занята круглые сутки, вплоть до следующего вечера. Госпожа слабым голосом уговаривала ее ложиться спать, но Анне приходилось браться за щетки, тряпку и ведро с водой, а в это время из верхних комнат слышались крики Лёвендала: он требовал пива и камфарных капель. После таких обедов хозяин не выходил из уборной, и стоны его, раздававшиеся во всем доме, можно было бы сравнить разве что с хором иерусалимских плакальщиков. Анна, словно кролик, шмыгала взад и вперед по дому с тряпкой и шваброй, убирала блевотину с пола и постелей, очищала от грязи стены. И в благодарность за это ее осыпали градом ругательств, придуманных специально для прислуги целыми поколениями господ.
Могут подумать, что всё это лишало мужества смышленую девушку, когда-то весело отплясывавшую по субботам у деревенской околицы. Возможно, так оно и было, — никто не знал, о чем Анна думала. Но домой она ничего не писала о своих невзгодах. Напротив, просиживая долгими ночами за письмами и исписывая целые горы бумаги, она сообщала родителям, как хорошо ей здесь живется: ей уже два раза прибавляли жалованье, и пусть отец даже не думает возвращать ей деньги за бруски для кос (Анна умолчала о том, что истратила на них все свои сбережения). А когда она приедет домой, то уж не забудет маму, потому что мама… Но тут Анна вспомнила, что хотя мать ее и была лучше всех, но отец тоже был славным человеком, и ей не хотелось его обижать. К тому же он сделал дочери красивый сундучок, за который богач Эйлерт Сюнн предлагал Анне кучу денег.
