На середине пути Кристи сказала:
— Спаси господи, измаешься по такой дороге.
Да уж, сидеть бы им лучше дома, старым каргам; у Турвила язык чесался сказать им об этом, да не скажешь.
Они присели у обочины. Вокруг стояла пожелтевшая тусклая трава. Она выползала на дорогу, добираясь до глубоких рытвин от колес, которые так и не заросли.
Турвил все думал: а что будет, если он и взаправду понадобится, если старухи не рассчитали своих сил да не выдержат и свалятся? Он вздрогнул, заметив, что они уставились на него. Неужто видят его насквозь? Женщины поднялись и поплелись дальше. Обижаются на всех! Турвил ломал голову, что он такого сделал. До самого хутора они брели без остановки.
— Добрый день!
Встретили их хорошо, как положено, сразу усадили за стол.
— Садитесь, милости просим.
Тут тоже на всех полях стояли вешала. Их было видно в окно, когда сидели за столом. Но в этих местах жали позже.
— Так что у нас зерно еще не высохло, — сказал хозяин.
— А у нас думали, не убирать ли сегодня, — ответила Гунхильд.
— Ну да, у вас и жали раньше, — заметил хозяин.
— Да, — согласилась Гунхильд, — у нас там все раньше.
Там она родилась и знала, что говорит. На столе лежал свежеиспеченный хлеб. Все ели его с охотой. Кристи и Гунхильд держали куски чуть подрагивающими пальцами. Хлеб даром не дается. Иные люди целуют его, когда берут в руки.
* * *
К середине дня блестящее колесо на небе сверкало уже не так ярко, как утром. Глядишь на него, и глаза не слепит, будто что-то его заслонило. Небо покрылось мглой. Еще ни туч не было, ни облаков, но огромное солнце не могло тягаться с этой мглой, оно потускнело и переставало греть.
Кто-то вошел в дом и проговорил:
— Видать, мглу натягивает.
Сказал просто так. Надо же что-то сказать, когда входишь в дом со двора.
Гунхильд и Кристи застыли, помрачнели, словно чужие.
Они сидели, словно две диковинные птицы, залетевшие в дом. Держались неприветливо, хоть и пришли к родне. И с чего им взбрело идти сюда? Видно, хотели разузнать, как тут обстоят дела. И все выведали…
Турвилу казалось, что Кристи и Гунхильд сегодня какие-то другие, не такие, как всегда. А спросить его, он бы не смог сказать почему. Как-то не мог он отделить их от неумолимой смены зимы и лета, от срезанных русоволосых колосьев, от жнивья, покрытого такой колючей стерней, что пойдешь босиком — исколешь ноги в кровь, от теплого запаха свежего хлеба на столе, хлеба, без которого людям нет жизни. Он видел, как высовываются их тощие шеи из темных кофт, как выпирают под одеждой лопатки. Нет, ни за что больше не станет он обзывать их старыми каргами.
