«Теперь не то, — объяснял Грудницкий Федору. — Власть у узурпаторов-большевиков. Потому Петлюра не против союза ни с польскими панами, ни с царскими офицерами. Они тоже забыли кастовую гордыню — готовы идти в одной упряжке с бандитско-мужицким головным атаманом».
Разоткровенничавшись, Грудницкий рассказал о создании контрреволюционной врангелевской организации («чистой, офицерской, с петлюровским отребьем якшаться не будем»). Оксаненко заинтересовался, согласился встретиться с руководителем организации полковником Гальченко. И вдруг вызов в Цупком, от которого никак нельзя отвертеться.
В тот же день узнал Федор от Грудницкого и красочные подробности о службе Коротюка в деникинской контрразведке.
— Так я за пару часов и собрался сюда по прихоти этого мрачного педанта, — закончил свой рассказ Оксаненко.
— Какого мрачного педанта? — переспросил Грудницкий.
— Да Коротюка же.
— Это Коротюк-то мрачный педант?! — изумился Грудницкий. — Ха-ха… Артист, садист и виртуоз в своем деле — вот он кто. Ты бы посмотрел на него на Новосельской, в контрразведке. Мастер маникюров и педикюров! Ну, этих самых, плоскозубцами. И не силен, вроде бы, но так, как он, ни один здоровяк не мог сдирать ноготочки. Да еще приговаривает: «Терпите, терпите, голубчик, — это красиво. Чтобы быть красивым, надо страдать, — это вам любая баба скажет. Вы любите баб?»… Авербуха помнишь? Того самого, первого у нас офицера из евреев. Ну, слышал по крайней мере. «Я вас поздравляю, социалист Авербух, — говаривал ему Коротюк. — Ведь вы могли бы попасть в лапы петлюровских антисемитов, а у них разговор короток — тотчас порубают шашками, никакого искусства… У нас же, как видите, искусство, школа. Конечно, приходится пострадать, не без этого. Зато — надежда. Чтобы надеяться, голубчик, надо страдать».
Суд заменил Авербуху казнь восемью годами каторги. Коротюк вызвал его из тюремной камеры якобы для вручения листа о замене казни — и в машину. Там у нас уже валялось двое штатских коммунистов. Дело было к ночи. Искали морг. Январь. Холодно. Мы, понятно, погрелись водочкой. Только выехали на Валиховский переулок, Коротюк себя рукой по лбу: «Да вот же он, морг! Университетский». Подъехали. Вышел дежурный. Коротюк: «Здесь, голубчик, принимают трупы?» — «Здесь», — отвечает. «Ну, обрадовали, голубчик. А то мы битый час морг ищем». — «А сколько трупов?» — «Да сейчас, голубчик, посчитаем, это дело — пустяки. Выходить! Вот они, голубчик, уже голенькие». А троица эта в самом деле была — голые, зеленые, бры! «Помилуйте, — это служитель-то, — мы принимаем только трупы». — «Будут трупы, голубчик. Слово офицера!» Поставили сердешных к стеночке… Ну, и так далее — упокой, господи, их грешные души. И наши тоже, — мгновенно погрустнев, закончил Грудницкий. — Тешились мы, понимали, что придется отдать Одессу большевистской сволочи, но не думали, что случится это так скоро. Они уж и процесс успели провести — «О зверствах деникинской контрразведки» — во как! И этот служитель давал показания, и ректор университета. Он потом с нами долго рядился: осквернили, дескать, храм науки… А Коротюк, стало быть, к Петлюре теперь махнул? Ну, ну! А твердил: нам, дескать, одна дорога — в Черное море.
