В ЧК она пошла в тот же день, незадолго до полуночи, передала записку дежурному. Ее тотчас же принял начальник одного из отделов губчека. Оксана Гавриловна не могла ему сказать многого, и все-таки она не сказала ему того, что должна была сказать, — что Федор был не один. Почему она умолчала об этом, мы не узнаем теперь никогда.
…Оксаненко не спешил выходить из вагона, подождал, когда схлынет поток приехавших: опасался, что его могут не приметить, а идти в Одесскую ЧК не рисковал — вдруг на перроне есть кто-нибудь из местного повстанкома.
Его встречали. Одесский чекист хорошо изобразил случайную встречу старых друзей. И пока он обнимал Федора, тот успел незаметно передать ему написанное в поезде подробное сообщение о совещании Цупкома.
— Слушаю, Ефим Георгиевич, — председатель ЧК предложил Евдокимову сесть. — Срочное дело — значит, чрезвычайно важное дело. Так?
— Именно так, Василий Николаевич. Мы получили сообщение Оксаненко, которое требует принятия неотложных мер.
Евдокимов подробно рассказал о совещании Цупкома. Его рассказ был намного содержательнее записки Оксаненко. Нацарапанные на меню отрывочные сведения были сопоставлены с уже известным, и картина получилась довольно ясная. Манцев слушал со вниманием и явным одобрением.
— Ну, что же, — сказал он. — Будем считать, что Оксаненко поработал очень недурно. Напомните мне, Ефим Георгиевич: в свободную минуту я перескажу вам один примечательнейший разговор с Оксаненко. А сейчас о неотложных мерах… Что касается агитационно-пропагандистской работы в связи с планами мятежников, то об этом нужно немедленно доложить в Центральный комитет — там примут меры. Давайте обсудим то, что непосредственно по нашему ведомству. Это, во-первых, уточнение данных о местах повстанческих комитетов, во-вторых, засылка нового разведчика в Цупком, в-третьих, перехват курьера Петлюры для того, чтобы как можно скорее узнать дату планируемого выступления. С этого, как самого главного, и начнем. Твое мнение, Григорий? — обратился Манцев к Ковальчуку.
Василий Николаевич знал Григория Ковальчука еще с двенадцатого года. Пятнадцатилетний Григорий выполнял тогда нередко задания екатеринославских большевиков и очень скоро прославился особенной изобретательностью и изворотливостью. Иногда они, правда, соединялись с явным озорством, за это подростку изрядно попадало от старших. Однажды в споре с Манцевым Гриша буркнул: «А вот здесь написано!» — и выложил один из выпусков популярной серии о похождениях суперсыщика Пинкертона. Манцев едва взглянул на тонюсенькую книжонку, безжалостно разорвал ее на четыре части. Григорий, не будь он бравым подпольщиком, убежденным в недозволенности для настоящего революционера никакой чувствительности, может быть, и расплакался бы или, наоборот, возмутился. Он не сделал ни того, ни другого. А Манцев сказал: «Уж не хочешь ли ты стать таким же сверхчеловеком, как этот?» — и столько презрения было вложено в последнее слово, что Григорий не решился расспрашивать. Откровенно говоря, он не понимал еще до конца, почему нельзя кое-чему поучиться у Шерлоков Холмсов, Ников Картеров и Натов Пинкертонов. Он всегда увлекался самим процессом выполнения задания, особенно если оно было трудным и не имело стандартного решения. Никто не мог отказать Григорию в смекалке. Он сам гордился ею, как вдруг однажды обнаружил, что гордится ею корыстно. Как-то Ковальчук предложил оригинальный способ доставить нелегальную литературу в казарму. План приняли, а задание поручили не ему, а другому. Это было правильно, но изобретатель обиделся и позже, когда представился такой же случай, заявил: «Есть другой путь. Обещайте, что поручите мне». — «Давай, Гриша, без авторского самолюбия, — сурово возразил Манцев. — Ты не одиночка, работаешь в организации».
