Оксаненко знал, что нередко такая усталость и неопределенность делает податливыми чужому влиянию и не таких бесхитростных людей, как его домовитая теща.
…Между тем Комар, идя рядом, оживленно излагал Федору план восстания в Киеве. По его мнению, нужно в такой же вот праздничный день собрать, например, к обедне в один из центральных киевских соборов три-четыре сотни смельчаков, захватить духовенство и прихожан как заложников, превратить собор в неприступную крепость и предъявить большевикам ультиматум. Ну, а если не один, а несколько соборов, то успех гарантирован.
Федор поразился такому нелепому плану.
— Ты, наверное, шутишь, Данила? — спросил он.
Комар шумно возразил и принялся доказывать разумность и осуществимость своей идеи.
— Ну, ладно, — усмехнулся Оксаненко, — давай расскажем о твоем плане полковнику.
Это предложение тотчас остудило пыл Комара.
— Надоело без дела, надоело, — зло пробормотал он и замолчал.
«А у этого от неопределенности и ожидания фантазия играет, авантюрные идеи в голову лезут. Впрочем, глупости врага — это нам помощь. Худо, когда легкомысленные идеи приходят в горячие головы товарищей». Оксаненко вспомнил гибель своего молодого друга из ЧК, недоучившегося студента Владимира Жиги. Сдружила их любовь к поэзии, хотя Федор отдавал главную привязанность Ивану Франко, а Владимир превозносил Маяковского. Хитро проникнув в одну из петлюровских банд, Владимир, как потом узнали чекисты из рассказа арестованного бандита, надумал агитировать за мировую коммуну, общее хозяйство, за всеобщее равенство и уничтожение семьи — и поплатился за свою горячность.
Оксаненко нередко подшучивал над этой горячностью и фантазиями Жиги. Тот еще больше кипятился, наседал: пора, мол, Федору из сочувствующих переходить в большевики. Оксаненко не спорил, но уверял, что главное сейчас — очистить землю от нечисти: убийц и спекулянтов, проходимцев и мазуриков — а там, мол, посмотрим. «Ради этого я и пошел в чрезвычайную комиссию», — говорил он. Так оно и было.
Еще весной 1919 года Оксаненко случайно встретил в городской управе, где тогда временно работал, бывшего своего солдата Дегтярева — у того здесь были какие-то продовольственные дела. «А не здесь вам нужно быть, Федор Антонович, — с ходу заявил Дегтярев, — Шли бы к нам, в особые отряды ЧК. Очень нужны нам умелые командиры». Предложение было смелое, но не случайное. Дегтярев прослужил под началом Оксаненко более двух лет, показал себя храбрым и умным солдатом. Когда не то в ноябре, не то в декабре шестнадцатого (точно Оксаненко не помнил) в полку вылавливали большевистских агитаторов и один ротный фискал указал Оксаненко на Дегтярева, поручик вызвал солдата к себе. Он не поверил доносу, считая, что не может один и тот же человек храбро воевать и призывать к братанию с немецкими солдатами. Оказалось, что может. Тогдашний откровенный разговор быстро и естественно перешел на высокие материи: что такое интересы народа и отечества, долг и верность присяге, честность и мужество. «Я понимаю, Дегтярев, что вы так поступаете из идейных соображений, — подытожил беседу Оксаненко. — Но я — тоже из идейных соображений, верности присяге — подвергну вас аресту и доставлю согласно приказу в штаб полка. Единственно, что я делаю для, вас лично, — даю возможность в оставшиеся полдня уничтожить наиболее опасные доказательства вашей деятельности». Оксаненко действительно был убежден, что обязан выполнить приказ, но, когда давал Дегтяреву полдня, все-таки немного лукавил с собой. Допускал, что Дегтярев может воспользоваться моментом и дезертировать. Этого Оксаненко даже втайне желал, поскольку бегство солдата-агитатора механически устраняло необходимость выполнять приказ. Но Дегтярев остался, а Оксаненко приказ нарушил. Он осуждал себя за такое нарушение, но чувствовал, что поступает против убеждений не только из симпатии к Дегтяреву.
