— Я останусь, поболею за Кузькину, — ответил я, считая: моё присутствие придаст ей душевные силы, поможет справиться с горечью поражения.
Я направился к нашему столу, а Лина побрела на освободившееся «лобное место». На какое-то мгновение мы встретились, и она сердито прошептала:
— Чтоб ты видел мой позор? Не хочу! Жди меня в коридоре. Я не задержусь.
Однако прошло десять… пятнадцать… двадцать минут, а она всё ещё оставалась в руках, — нет, в лапах! — комиссии. Что они с ней вытворяют, инквизиторы?! Я метался по пустынному институтскому коридору, рисуя в своём воображении ужасные картины. Вот Лина безутешно рыдает, бьётся головой о профессорский стол, вот она и вовсе лишилась чувств, точно в какой-нибудь мелодраме, а члены комиссии во главе с Волосюком плещут в её безжизненное белое лицо водой из графина.
Наконец я не выдержал, распахнул дверь и сказал, не придумав ничего лучшего:
— Профессор, я забыл на вашем столе свои очки.
Волосюк кивнул: мол, забирайте, — и снова повернулся к Лине и торжествующе произнёс:
— Голубушка, у вас же нет никаких доказательств!
Лина, слава богу, была в полном здравии, и даже в боевом духе. Глаза её блестели азартом.
— Есть у меня доказательства, профессор! — возразила она дерзко.
Я, шаря по столу одной рукой будто бы в поисках очков, палец второй приложил к губам, подавая Лине знак: молчи, не спорь с Волосюком.
Но Лина, скользнув по моему лицу отсутствующим взглядом, продолжала:
— Сии доказательства я нашла вместе со своими ребятами. Мы вели раскопки на древнем городище. Это как раз рядом с нашей станицей. На эти находки, кстати, ссылается академик Бубукин. Разве вы не видели июньский номер «Вопросов истории»?
— Видеть-то видел. Но прочесть… знаете, не дошли руки, — смущённо пробормотал Волосюк и тут спохватился: — Северов, разве вы носите очки? По-моему, вы пока обходитесь без оптики.
— Действительно! Обхожусь! Вот умора! Видно, я их с чем-то перепугал, — посетовал я, прикидываясь необычайно рассеянным чудаком.
— Перетрудились, Нестор Петрович, — пошутил один из членов комиссии, и в голосе его мне послышались неприятные жалостливые нотки.
Се был первый предупреждающий звонок, но я этого ещё не понял. И поспешно ретировался в коридор.
За Лину теперь я был спокоен. И всё же в душе моей поселилась смутная тревога. Она разбухала, точно на дрожжах, оставаясь такой же неясной. И это длилось до тех пор, пока не распахнулась дверь и в её проёме не возник Волосюк.
