Он не стал «играть». Он читал звучно, не повышая голоса, забывал слова, возвращался к прочитанному и как будто сам прислушивался к своему чтению…
Голос его звучал все мощнее и глубже, в этом захудалом сарае акустика казалась храмовой, слова обретали вес, они были полнокровными и объемными, они легко заполняли все пространство, казалось, даже насыщали собой деревянные перегородки и рассохшийся старый пол…
А голос его звучал все увереннее, без натуги, в нем столько было обертонов или как они там называются, что казалось — в его груди гудит небольшой, но мощный орган…
Такой голос и должен был быть у могучего мавра…
Но во всем его чтении было что-то особенное, что сразу приковало мое внимание: через все слова тянулась одна интонация, или может быть, точнее — ощущение? — ощущение беды, и это было бы грандиозно, если бы это было и с п о л н е н и е, если бы оно не казалось таким правдивым, словно стихи великого поэта только повод для того, чтобы высказать с в о ю б е д у, свою, и только, не Шекспира, не Отелло…
Такое могло быть и у Раскольникова, и у безрукого инвалида, и у отца, похоронившего дочь, — это не было и с к у с с т в о, это была п р а в д а ж и з н и, а она неповторима на сцене: изменись она, и завтра все сыгранное тобой сегодня будет фальшиво и карикатурно, не переживет повторения, как фальшиво переживание человека, забывшего сняться с трагическим лицом у гроба жены и делающего это перед фотографом на второй день после похорон…
Он замолк, последние слова еще тихо уходили по рядам в дальние углы зала и там забивались в щели, а я тихо вышел из-за перегородки и встал за его спиной. Я пугаюсь, когда меня кто-то, шутя, резко окликает сзади, поэтому и себя отучил от этой дурацкой привычки. Я тихо кашлянул. Он даже не вздрогнул — армейская закалка! — а тихо спросил:
— Кто здесь?
Спросил тихо и нараспев.
— Кто же еще может быть, с-свои! — мое волнение от всего случившегося неуклюже пробралось сквозь буквы слов.
— П-по шее п-получить хочешь? — спросил он.
— Я с-случайно п-подслушал! — у меня зуб на зуб не попадал.
Он засмеялся и опять нараспев, чтобы не заикаться, сказал:
— Не за подслушивание, а за передразнивание!
— Замерз я п-просто, Павел Андреевич!
— Ты решил, что я спятил?
— Конечно. Стоит Павел Андреевич и вместо того, чтобы петь — читает. Ясно, что спятил…
— Врешь ты все. Не думал ты так… Сигареты есть?
Казалось, он был рад моему вторжению. И я рад был встрече с ним, такой неофициальной и таинственной.
