На следующий день он отказался от роли. Категорически. Письмом в худсовет. Худсовет заседал четыре часа.
Назавтра — еще три часа.
Степан дал согласие сыграть несколько спектаклей на выезде, чтобы оправдать затраты на постановку, но только не в нашем городе.
Прошел еще месяц. Занятый другой работой, я ничего не знал о Степане Денисове.
— Привет, — сказал он, входя ко мне в гримерную перед спектаклем.
— Привет, Степан.
— Что делаешь после спектакля?
— Ничего.
— Давай ко мне. Приглашаю на «Веселых ребят»…
— С удовольствием, по, понимаешь, Степан… — я замялся.
— Что тебе, одуванчик? — он деланно засмеялся. — О роли хочешь поговорить?
— Нет. О Валентине.
Денисов побагровел, взял себя в руки или еще как, но совладал с собой. Молчал, словно решая, как говорить со мной, потом легко сказал:
— Не надо о ней… О ней совсем не надо…
Я уже не хотел рассказывать ему о посещении ее гримерной, теперь моя исповедь была не нужна.
Остается добавить, что спектакль в тот вечер я сыграл на пятнадцать минут быстрее обычного, за что получил выговор от режиссера.
Степан приготовил ужин, ждал меня. На стареньком проигрывателе крутил пластинки, не торопя с разговорами:
— Отдыхай, труженик!
Помолчав:
— Ешь, труженик, я сыт, тебе приготовил…
Я с идет и ел.
— Как корова! — сказал я.
— Кто? — Степан с дивана удивленно поглядел на меня.
— Я. Жую и жую… Видел ночью корову? После выпаса? И спит и жует, и всю ночь жует… Медленно жует… Как корова…
У меня было хорошее настроение, и я пытался болтовней сделать наше общение легким, как прежде.
Но, пожалуй, прежнего разговора вообще уже быть не могло — если белую рубаху постирать с черной — она никогда не станет прежней, белой.
— Дура она! — неожиданно начал Степан. — Она очень не любит неудачи, а я наглядно завалил роль…
Ясно было, что он не договорил.
— И потом… Ты знаешь, что у нас в театре есть настоящий мужчина?
Сердце мое сжалось. Неужели Валентина рассказала ему обо мне?
— Это Сазонов, тромбонист… Знаешь?
Я не знал, что Сазонов настоящий мужчина, но это выяснилось через месяц, когда Валентина неожиданно уехала с ним из нашего города.
Это выяснилось потом, а тогда я старательно дожевал и небрежно как ровня ему но возрасту, как поживший и познавший, подтвердил:
— Точно, Степан, дура!
Он осклабил свой лягушачий рот и сказал:
— И ты дуралей!
Во мне опять зашевелились угрызения совести, но — выдержка! — подтвердил и это:
— И я дуралей.
Он пересел с дивана ко мне и, продолжая улыбаться, сказал:
