Август задумчиво посмотрел на фигурку единственного воина римской армии, неподвластного его приказам. Наконец, чуть слышно вздохнул:
—Первый час дня... Пожалуй, еще не поздно.
—Только конец четвертой стражи! — по-военному подтвердил Тиберий, удивленно поглядывая на угасающего императора. Пока не поздно, я должен еще раз поговорить с Постумом... — прошептал Август.
—Что? — воскликнул пораженный Тиберий.
—С Постумом! — требовательно повторил Август слабеющим голосом. — Позови мне Агриппу Постума. Привезите его сюда. Скорее. Ну?..
* Звание "император" в республиканском Риме, в отличие от нынешнего понятия, обозначало лишь высший воинский титул, который формально не давал его обладателю никаких привилегий и власти. Со времен Августа титул императора постепенно начинал обозначать высшую военную власть. Вслед за этим укрепилась традиция называть всех римских монархов — императорами.
—Хорошо, отец... — поднимаясь со скамейки, неуверенно отозвался Тиберий.
Стараясь ступать тихо, он вышел из комнаты, старательно прикрыл за собой дверь.
Август сделал еще одну попытку подняться. Тщетно...
Когда-то в молодости на холоде у него деревенел, а потом отнимался указательный палец правой руки. Порой его сводило так, что он мог писать только с помощью рогового наперстка.
Теперь все тело казалось сплошным указательным пальцем. А наперстком — эта комната, которая давила на него, мучила, мешала дышать.
—Ливия! — шепотом позвал он, услышав голос жены за дверью.
Больше всего на свете ему захотелось, чтобы его вынесли из этой комнаты и понесли на носилках по городу, где его любят, боготворят, чтят. Донесли бы до самого моря…
Просторного, свободного.
—Ливия!..
Никто ему не ответил. Шум и голоса за дверью притихли. Он по-прежнему был один.
Совершенно один, если не считать равнодушно взирающего на него бронзового легионера, обоюдоострый меч которого уже приближался ко второй отметке. Беспомощный, жалкий правитель всего римского мира, словно в насмешку над ним носящий скромное звание императора.
Единственное, что еще оставалось ему, кроме громкого имени, наводящего страх на сограждан и ужас на целые народы, это его память. Она ласкала его теплыми руками матери, будила звоном мечей и воплями умоляющих о пощаде врагов, звала голосами Цезаря, Цицерона, Марка Антония, Клеопатры, Агриппы, Мецената, Вергилия…
Неожиданно на ум пришли стихи Овидия из его любовных элегий, ставших удобной ширмой для изгнания поэта в варварский город Томы: Зависть жадна до живых. Умрем — и она присмиреет Каждый в меру заслуг будет по смерти почтен.
