Я сказал ему, что служил на фронте помощником начальника штаба полка. Но он упорно продолжал называть меня политруком.
— Почему же вы не добиваетесь, чтобы вам дали хорошую дорогу в лаве?
— Один в поле не воин, товарищ политрук, — угрюмо сказал он. — Тут надо, чтобы все вот так работали. — И он с силой сцепил пальцы рук.
Когда я спросил его — какая обида тревожит его, Легостаев усмехнулся.
— Да, товарищ политрук, обида… Обидно, что у нас на шахте еще много мерзости, много неполадок, мешающих нам жить.
Он стал рассказывать мне о заведующем райкоммунхоза Малокуцко, который, по его словам, забывает о нуждах простых людей. Он, Легостаев, обратился к нему с просьбой помочь жене погибшего фронтовика, который до войны работал на «Девятой» шахте.
— Хороших людей нельзя забывать!
— Что же Малокуцко? — спросил я.
— А вот что, — сказал Легостаев и показал мне заявление, которое было написано его рукой. Он просил Малокуцко помочь семье фронтовика. Малокуцко написал на этом заявлении такую резолюцию: — «Обстановка не позволяет».
— Обстановка не позволяет, — с горечью сказал Легостаев. — Я понимаю, конечно, что не всегда можно всё и всех удовлетворить, что жилфонд у нас ограниченный. Но знаете, товарищ политрук, такие казенные резолюции раздражают и вызывают чувство обиды.
Для меня не совсем ясно было, в какой связи стоит вопрос о лучшей работе Андрея Легостаева в лаве с этой самой резолюцией «Обстановка не позволяет».
Я вспомнил ночную беседу старого агитатора Герасима Ивановича Приходько, в которой он связывал самые широкие вопросы жизни страны с мелочами вроде сошедшего с рельс электровоза, и попросил Легостаева дать мне заявление вдовы фронтовика с резолюцией «Обстановка не позволяет».
Разговор с Легостаевым надолго запомнился мне. Вот он сидит передо мной — решительное и спокойное лицо, коротко стриженая голова, крупные черты, чуть сдвинутые брови. Его большие и крепкие руки со сбитыми ногтями лежат на столе — они отдыхают. Рубец проходит по правой руке. Я спрашиваю Легостаева:
— Какое ранение?
Он молча берет мою руку и кладет на рубец. Я нащупываю что-то твердое — это осколок, кусочек металла.
Я спрашиваю — где его ранило.
— На Шпрее, — говорит Легостаев. — В уличном бою.
— На Шпрее, — машинально говорю я, все еще держа свою руку на его рубце. — В каком населенном пункте?
— Берлин, — говорит Легостаев.
И мы оба смеемся: вот так населенный пункт!
«Сержант Андрей Легостаев, — подумал я, — трудно поверить, что вы, прошедший полмира по дорогам войны, много испытавший в своей жизни, много видевший, что вы довольствуетесь тихой жизнью»…
