— Примеры, примеры, — бормотал Викентий Николаевич, возвращая мне конспект лекции. — Должен заметить вам, что примеры эти живут какой-то серенькой жизнью, они органически не вплетены в ткань доклада. Отчего это происходит, как вы думаете? Может быть, оттого, что вы берете, скажем, за образец лекцию о текущем моменте, которую вы получаете из обкома, старательно переписываете ее и излагаете своими словами, пересыпая лекцию примерами из вашей районной жизни. Но вы же пропагандист, товарищ Пантелеев! Вы должны быть человеком творческим и в каждую свою лекцию вносить что-то свое — свои мысли, свои наблюдения, свое чувство жизни. Я знаю, — сказал он после короткого молчания, — это дается не сразу… Но к этому нужно стремиться, стремиться всем — и молодым, и старым пропагандистам.
Я слушал его, и вначале меня охватило какое-то чувство досады и обиды. «Хорошо, — думал я, — говорить вам, Викентий Николаевич, вы профессор, вы обладаете фундаментальными знаниями, у вас огромная эрудиция, вы приедете к нам в район, прочтете пять-десять лекций и уедете… А я, дорогой профессор, живу здесь и должен выполнять задания райкома партии по севу, по прополке, по углю — и должен готовиться к своим лекциям и докладам…»
Он вдруг улыбнулся.
— Я приблизительно догадываюсь, о чем вы думаете, — сказал он, беря меня под руку. — Хорошо, мол, ему, столичному гостю, рассуждать и учить меня, ведь к его услугам книги. Вы правы. В отношении книг я действительно богаче вас. Но и вы чем-то богаче меня. Хотя бы в том, что вы молоды, что вы живете в гуще самой жизни. А это же, дорогой товарищ, живая вода… Вы попробуйте-ка раздвинуть рамки доклада, попробуйте взглянуть на жизнь чуть пошире, памятуя, что теория проверяется и обогащается практикой, памятуя, что «теория, друг мой, сера, вечно зелено дерево жизни». И я убежден, если слушатели почувствуют в ваших словах биение пульса жизни, то они простят вам многое, даже если вы заикаетесь, потому что услышат в ваших словах живую, страстную мысль. Скажите, вы здорово волновались, когда в первый раз выступали?
Я ответил, что волновался — и даже очень сильно.
— А теперь волнуетесь? — пытливо всматриваясь в меня, спросил Викентий Николаевич.
— Да, я волнуюсь.
— Это очень хорошее чувство, — сказал Викентий Николаевич. — Хорошее волнение — полезная вещь для пропагандиста. Хорошее душевное волнение…
Сколько раз после отъезда Викентия Николаевича я добрым словом поминал его, сколько раз при работе над докладом я вспоминал его советы — ближе к жизни и чуточку больше поэзии.
