— Нет, мам.
Джойс стала отодвигать диванные подушки.
— Вот она где. — Став на коврик перед камином и смотрясь в висящее там зеркало, она начала причесываться. В бледном золоте ее волос попадались пряди, отливавшие серебром, если на них падал свет, причем было это не от возраста, с детства осталось, но смущало Джойс, и она иногда заводила речь, не перекраситься ли полностью в блондинку. Брайен был против.
— Мам, мне не видно.
— Потерпи минутку. Я совсем опаздываю.
— Где у вас сегодня?
— В клубе «Зеленый лес».
— Публика у них ничего?
— Не знаю. Если такая же, как во всех других рабочих клубах, то им подавай только певцов да комиков.
— Мам, а покажи свой костюм.
— Опять ты, Глория… Ну обязательно, как только мне уходить. Ты же видела его столько раз. Я опаздываю, дорогая.
— Ну, мам, только одним глазочком.
— Уж ладно, если обещаешь вести себя хорошо и слушаться папу, когда подойдет время спать.
— Она всегда слушается, так ведь, малыш?
Джойс скинула юбку, открылся эстрадный костюм, с блестящей отделкой, с высоким вырезом на бедрах, открывавшим во всю длину ее прекрасные ноги, обтянутые сетчатым нейлоновым трико. Она уставила одну руку на бедро, взмахнула другой и слегка повернулась на одной ноге.
— Та-ра-ра!
При этом она искоса взглянула на Брайена, в опасении прочесть недовольство на его лице. Странное дело, но в доме костюм всегда выглядит более смелым, чем на эстраде. Становилось неловко вот так показывать себя в семейной обстановке, хотя вечером, на подмостках, она не испытывала никакого смущения, демонстрируя свои ноги перед совершенно незнакомыми людьми.
— Мамочка, какая ты красивая.
— Да, любимая, держусь. Пока что мне вслед оборачиваются. — Джойс окинула взглядом свои ноги. — Несколько кружек пива, этакие ножки — и Леонард эту публику хоть до смерти разделывай.
Игривость слов скрывала ощущение вины, не оставлявшее Джойс, глупое ощущение. Брайену вроде бы все равно. Лицо его, когда он мельком взглянул, а потом снова уставился на экран телевизора, ничего не выражало. Джойс стала натягивать юбку и скоро собралась уходить.
К половине десятого Леонардо закончил первую часть своей программы — заурядные штуки с цветастыми шелковыми платками, со стальными кольцами, которые таинственным образом переплетаются друг с другом, а после вновь разъединяются; точно рассчитав, сколь долго выдержат зрители показ подобного рода фокусов, он в завершение извлек Джойс из кукольного домика, который, как все только что видели, был пуст. Затем наступало самое главное, его конек, когда аудитория, хотя бы лишь солидаризуясь с отдельными своими представителями, могла принять участие в действии. Бывало, любопытные выспрашивали у Джойс о секретах Леонардо, а когда она уклонялась от ответа, то восклицали: «Известное дело, все это одни трюки!» Конечно, трюки. Все дело в мастерстве, с которым Леонардо подает свое трюкачество, будто оно легче легкого. Всего-то навсего. Однако гипноз — совсем другое. Всякий раз можно убедиться в его неподдельности. Джойс однажды видела, как Леонард усыпил половину зала, всех их заставив по-дурацки сцепить пальцы на собственных затылках. Так и сидели, пока он не позволил высвободиться. Себя Джойс никогда не видела в ходе представления, в котором сама участвовала, лишь догадывалась, как это выглядит: Леонард фотографировал на одной из первых репетиций и показал ей снимок. Она тогда не смогла подавить в себе чувство неловкости, а чтобы скрыть его, посмеялась: «Трудно даже представить, чего только вы не можете заставить меня выделывать под гипнозом». — «Как правило, объект гипноза не совершает то, что противно его природе, — растолковал Леонард. — Однако вместе с тем как знать, что за силы дремлют в людях? Вышла у меня раз на сцену молодая дама, и напало на нее бесконечное желание все с себя снять. Срочно пришлось будить ее, чтоб обойтись без неприятностей».
