Насте, как и другим заключенным, приходилось по двенадцать часов проводить в цеху, а в обед можно было сбегать покормить ребенка. Мишу определили в ясли, где ему должны были давать сцеженное Настей молоко, но он соску не брал. Возиться с ним никому не хотелось, и молоко отдавали другим детям. Малыш лежал голодный и мокрый, слабел день ото дня и все больше походил на старичка. Настя рыдала, молилась по ночам. Миша таял на глазах.
Однажды Насте приснился сон, что стоит она на заледенелом мосту и еле на ногах держится, боясь соскользнуть в черную воду, шумящую внизу. Ухватиться за перила она не может, так как прижимает к груди полуживого закоченевшего Мишу. Вдруг видит, навстречу идет бородатый мужик, глаза которого как угли горят из-под густых нависших бровей. Взгляд страшен, но отчего-то ей тепло становится и все вокруг оттаивает. Поднимает мужик руку, осеняя ее крестом, а потом чертит в воздухе знак, тот самый, что стило украшал…
Подскочив на кровати, Настя мгновенно очнулась от сна. Миша хрипел, судорожно вздрагивая, глаза закатились – по всему, умирал ребенок. Рыдая, она закутала его в одеяло и выскочила в больничный коридор в надежде найти хоть кого-то из медперсонала. На ночном дежурстве обычно оставалась одна сильно пьющая санитарка, которую можно было уговорить вызвать врача, если та еще не приняла на грудь и не заснула. На посту, однако, никого не было. Наконец в одной из палат Настя обнаружила ее мертвецки пьяной и добудиться не смогла. Все время, пока металась по коридорам, из головы не шел сон. Казалось, она узнала, кем был тот страшный мужик. Решила вернуться в свою комнату, потеплее укутать ребенка и отправиться к Василичу, ведь он уже однажды помог, может, и теперь не откажет, врача вызовет.
Пришла к нему, положила ребенка на кровать и остановилась, боясь развернуть одеяло и обнаружить неживого Мишеньку. Дрожащей рукой перекрестила сверток и пальцем вывела на ватной поверхности тот самый знак, что чертил во сне Распутин. Сильный, требовательный детский плач вывел ее из ступора. Она откинула уголок одеяла. Миша кричал, причмокивая губами и вертя головой в поисках материнской груди. Настя приложила его к соску. Жадно захлебываясь, он начал есть. Плохо слушающимся языком она пролепетала: «Спасибо, Григорий Ефимович, спасибо!» – и начала неистово молиться.
Василич вмешался в эту историю по двум причинам: во-первых, надеялся, что женщина оценит его доброту и не будет кобениться особо, а во-вторых… После тяжелого ранения на фронте и ампутации голени он был комиссован из пограничных войск и определен Народным комиссариатом внутренних дел начальником поселкового совета, а поселок тот был при исправительно-трудовом лагере. К протезу он приспособился быстро. Хуже было другое: осколок, задевший мошонку, лишил его возможности иметь детей. Врачи, что смогли, сделали. Обещали, все обойдется. Обошлось. Бабы вроде не жаловались, но не беременели, а ему вдруг захотелось пацана, хоть ты тресни. Уже несколько лет он сожительствовал с Ниной – милой, тихой женщиной на поселении, до нее еще с двумя, но ни одна не забеременела. Когда он увидел Настину взбухшую молоком белоснежную грудь и припавшего к ней отощавшего младенца, понял сразу, что такую принял бы с потрохами и ребенка вырастил как своего. Понравилась она ему и красотой, и характером. А еще надеялся, что по гроб благодарна будет, если он этого мальчонку от смерти спасет. После ранения его потянуло к «чистеньким» барышням. Они, если что в постели не так, хай не поднимали, интеллигентно молчали. Не то что бывшие подруги. Раньше, до войны, когда служил в НКВД, путался с девками бедовыми, случалось, и шалавами уголовными не брезговал. Они отдавались за любую подачку, а то и без нее, ради удовольствия. Теперь дело другое. Сына хотелось, а как его получишь? Вот только так – с младенчества вырастить. Но женщина эта не простая, даже заговорить иногда боязно. Навел о ней справки. Узнал, что овдовела, что муж погиб на пожаре. Сидит за расхищение: книгу из музея умыкнула. Нашла что красть! Дуреха, одним словом. Решил, буду помогать. Мальца вытащит, он еще ого-го каким богатырем вырастет!
