— Государыня, — повторил Садай, — монах не выходит из своего монастыря, а если выходит, то не для того, чтобы посетить Вас.
«Как ты смеешь! — подумала Сарина о Садае. — Негодяй, клоп, мразь!» Но сдержалась. Не стоило показывать виду, что слова холопа ее разозлили.
— Так, значит, он не идет ко мне? — задумчиво повторила Сарина. — Тогда я пойду к нему! — (блестяще повторив фразу «Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе», с той лишь разницей, что Сарина эту пословицу не знала.) Этот разговор, незначительно меняясь, повторялся уже раз семь или восемь, так что Садаю надоело объяснять, что монах не ходит туда, куда его зовут, а ходит туда, куда ему, монаху, угодно. «Вот настоящая власть, — думала Сарина, — это тебе не под папочкину дудку плясать! Того нельзя, туда — посторонним ход запрещен…» Все (и Садай, и Глора, и даже Аман — а, может быть, он в большей степени, чем другие — Аман любил Сарину, но любил не так, как любят монахиню или женщину — Аман был подданный и ниже Сарины ростом — двойное препятствие) понимали, что Сарину тянет к монаху. Неизвестное всегда притягивает, пока не становится знакомым. В любви больше познания, чем в алгебраической машине или целом курсе лекций, и это познание всегда кончается, как звонок, извещающий о конце «пары» (студенческий термин).
Садай тоже любил посмотреть на стены монастыря. Они навевали на него покой и свободу. Но если в обществе свобода заключена в монастырях, то есть является чем-то незначительным и мелким на фоне протянувшихся дорог, выгнувшихся строений, то превращается в чужеродное тело, а люди подозрительно относятся ко всему чужеродному. Если я скажу, что свобода и власть — одинаковые понятия, люди меня осмеют. Даже самые забитые знают, что свобода — это нечто такое… непохожее на власть. Сарина же стремилась к свободе, чтобы получить власть. Она хотела владеть мыслями людей, как Падишах владел их телами — люди день и ночь работали на красавицу Сарину и ее папашу — ткали платья, плели кресла и циновки-половики, выращивали овощи и фрукты.
Падишах вернулся с пустой коробкой. Он бегал покормить ручных слоников. Когда он увидел облепиху, вспомнил, слоны любят ягоды. Забыл обо всем на свете и помчался кормить, а так все ноги не доходили — пнешь что-нибудь, а потом — больно. Но если каратисты пинают с целью, то Падишах пинал без цели. Потом мочил ноги в ванне или растирал.
— Сариночка, — сказал он, — я скушал ягоды (слоны Падишаха — мои слоны, — думал сумасброд, — значит, я — это часть слона, а слон съест меня, если я его не покормлю, а если я его покормлю, это такое же удовольствие, как будто ел сам).
