Все это крайне симптоматично, заслуживает пристального внимания и всестороннего отдельного исследования. В рамках данной статьи у меня есть возможность рассмотреть один "факт", упомянутый Минкиным. Хотелось бы немного коснуться биографии самого Александра Исаевича. В ней, несмотря на обилие исследователей его жизни, осталось немало "белых пятен". Коснусь одного из них.
30 ноября 1991 года в окружной газете "Пограничник" мой старший товарищ полковник Юрий Федорович Жуков опубликовал беседу с жителем Санкт-Петербурга Николаем Петровичем Графчиковым, который во время войны служил в батарее звуковой разведки 794-го отдельного артиллерийского разведдивизиона под началом капитана А.И. Солженицына. Прочитав интервью, я вначале не поверил своим глазам. История ареста Солженицына предстала совершенно в другом свете. За этой простой историей сквозила тайна развития диссидентского движения в СССР и его покровителей из андроповского КГБ. Я решил съездить в гости к Графчикову и посмотреть в глаза этому человеку.
Встретил меня седовласый высокий старик, немногословный и суровый. Он в более грубых выражениях повторил то, что я прочёл в интервью. Было это четверть века назад. По сей день я абсолютно уверен, что рассказ Графчикова правдив. Вот текст интервью, записанного Юрием Жуковым:
— Николай Петрович, как для вас началась война? При каких обстоятельствах произошла ваша первая встреча с А.И. Солженицыным?
— Война застала меня в Ленинграде. Я работал сварщиком в литейном цеху на заводе им. Калинина. Вскоре был эвакуирован в Казань. Просился на фронт, но отказывали — бронь. Потом пообещали: смонтируете заводское оборудование — отпустим.
В 1942 году призвали — в Саранск, где формировался разведдивизион. Командиром дивизиона был назначен капитан Пшевченко. А я попал в батарею звуковой разведки, которой командовал лейтенант Солженицын. Он только что военное училище закончил.
— Каково было первое впечатление о комбате?
— Скажу откровенно, мы его недолюбливали. Неразговорчив был. Самолюбивый, высокомерный. Держался всё время особняком.
Три месяца проучились — и на фронт, в 1-ю ударную, под Ленинград. Потом все Белорусские фронты прошли…
— Изменилось ли отношение к командиру?
— Нет, потому что он не изменился. Как был нелюдимым, затворником, таким и остался. Я старшиной был, всё снабжение — через меня. И офицерские пайки разносил по блиндажам. Принесёшь, бывало, так офицеры поговорят с тобой, папиросой угостят, спасибо скажут. А к Солженицыну зайдёшь — молча кивнет на стол: положи, мол, и все. Сейчас вспоминаю, даже самому удивительно. Под его началом с 1942 по 1945 год. Так вот, за всё это время мы с ним ни разу не разговаривали. Нет, команды, конечно, он отдавал. А так, чтобы просто поговорить, — никогда. Однажды, помню, ехали на позицию. Смотрю: немец к лесу бежит через поле. Я вскинул винтовку, а Солженицын вдруг как закричит: "Старшина, не смей!" Я, конечно, подчинился, но до сих пор так и не пойму, почему он запретил стрелять?
