Почти так же рассуждали мои родители, их приятели, знакомые, когда говорили о политике.
— Ленин все-таки гений. Лично порядочный человек, но одержимый… Ему коммунистические эксперименты, а народу страдания… Нет, не говорите, Ленин большой государственный ум… Это он ввел свободную торговлю. И крестьянам теперь куда легче… Деревня теперь, как сыр в масле… Не дай Бог, если придет Троцкий. Опять будет террор, начнется война с Антантой… Троцкому, видите ли, срочно нужна мировая революция. Он вызовет такой антисемитизм, какого раньше и не бывало…
В отряде мы пели: «Красная армия, смело вперед, нас товарищ Троцкий в бой ведет», — и еще: «Ленин и Троцкий и Луначарский — они основали союз пролетарский».
А на откосах Владимирской горки и Царского сада беспризорники хриплыми голосами выкрикивали частушки: «Шо я вижу, шо я слышу, Ленин с Троцким влез на крышу. И кричат всему народу: подавайте нам свободу!»
Нашу квартиру опять уплотнили. В комнате, где раньше жил рыжий чекист, поселились две сестры-рабфаковки. Потом к ним приехал еще и брат, школьник. Старшая была красивая и неразговорчивая. Младшая — медно-рыжая, круглолицая, веснушчатая, в красной косынке, часто пела громко и картаво: «Мы комсомол, страны рабочей гордость… родных полей надежда и оплот, и знает весь наш трудовой народ, что проявить свою сумеем твердость.» Песня была заунывно-романсовой, надсадно гортанной. Но мне она казалась воинственной и пророческой. «Мы идем на смену старым, утомившимся борцам, мировым зажечь пожаром пролетарские сердца…»
Сестры повесили в комнате портреты Ленина, Троцкого, Крупской, Коллонтай. Однажды я сказал, что я за Ленина, но против Троцкого. Младшая сестра щелкнула меня больно по лбу и сказала: «Сопляк, что ты понимаешь: Лев Давыдович самый лучший друг, товарищ и помощник Ильича, он самый лучший ленинец.» Я обиделся и стал кричать про жестокость и про честолюбие. Тогда брат и сестра просто вытолкали меня за дверь.
С братом мы расквитались потом, когда он остался один. Он был старше и сильнее меня, но я позвал на помощь Сережу; вдвоем мы свалили его и затолкали под кровать, требуя, чтобы он кричал: «Долой Троцкого!» Он пыхтел, барахтался, но кричать не хотел. А мы не пошли дальше легких тумаков — лежачего не бьют.
4.
Весной 1923 года я впервые прочел настоящие «взрослые» политические книги, — Вильгельм Либкнехт «Коммуна» и Фердинанд Лассаль «О прусской конституции». Это были две брошюры в тёмнокрасных обложках, напечатанные по-старому — с твердым знаком и «ять».
