…В спальне охнули, придавленно заныли под ногами жены половицы. Сквозь перегородку, через дыры от сучков и щели, проскочил, протянулся толстыми линиями электрический свет.
— Сколько набрякало? — спросил Урванцев шершавым от долгого молчания голосом.
— Полшестого, — выступила из-под занавески сонная, медленная в движениях женщина с гусиной пушинкой в волосах. — Рано соскочил, магазин еще не торгует.
— Ругай меня, Маруся, остолопа непоправимого, — сгибаясь в шее и спине, уныло промямлил Урванцев. — Весь виноватый…
— Надоело об тебя язык мозолить, — зевнула жена. — По мне теперь хоть захлебнись…
— Нет, мать, — разглядывая трещинки на пальцах, где темнела неотмытая кровь, сдавленным голосом пробормотал Урванцев. — Больше никто не сговорит, пусть хоть лежкой передо мной лежат.
— Худо верится, — скривилась жена.
Она запахнула на груди телогрейку и выступила с тазиком из избы, оставив взамен себя белый бугор морозного пара.
«Пойти побриться», — Урванцев посмотрел в зеркало на свои рыжие, ощетиненные скулы и пасмурно усмехнулся. — Папка-царапка! — Так его называл когда-то маленький веселый сын. Урванцев любил колыхать над зыбкой небритым подбородком, а Ленька, повизгивая от восторга, хватал отца, а потом прятал уколотые пальчики в рот.
«За что я его хотел постегать? — снова задумался Урванцев. — Кажись, матери опять записка от учителки…»
Урванцев смотал, как с клубка, с электробритвы провод, потыкал вилкой в розетку, но не попал и задумался: «Парня зря подыму!» В тулупе, придерживая его за шерсть изнутри, Антон выбрался сквозь двое дверей во двор, нацедил через нос полную грудь веселого мороза.
В первые годы после женитьбы Урванцев любил подолгу стоять во дворе вот так, при месяце. Тогда еще не было кругом этих мелковолнистых шиферных крыш над безглазым амбаром, сараями, над баней по-белому, не было и самих построек, не блестела в вышине свежей медью телеантенна. Ничем не загроможденное небо Урванцев сравнивал тогда с неприбранной площадкой зернотока, и появлялось желание смести звезды, как рассыпанную пшеницу, в общую кучу. Иногда с ним стояла Маруся. Светясь глазами, они рассуждали о том времени, когда Ленька встанет на ноги, а отец заведет для него голубей…
Открылась дверь хлева, окантованная толстой бахромой инея, и с полным ведром молока показалась переломленная в пояснице Маруся.
— Вроде как у нас сегодня воскресенье? — угодливо выхватывая у жены ведро, поинтересовался Урванцев. — Может, в Свердловск Леньку свозить? Давно парень просится…
