Они карабкались очертя голову, сначала в полуприседе, потом на четвереньках, чтобы вырваться из зоны поражения.
Траншея уперлась в маленькое оконце, пробитое в стене подвала. И было угольной черноты. Дыра — чуть больше трех баскетбольных колец. Погнутые прутья арматуры торчали из бетона во все стороны.
Над головой рвались фашистские мины, методично перепахивая каждый метр земли.
С лихорадочной быстротой, избежав тысячи смертей, вся шестерка, по очереди, протиснулась внутрь. Само по себе, это уже было несказанным облегчением.
Из темной глубины подвального коридора пробивался свет. Часовой с винтовкой «Мосина», охранявший дыру, козырнул. Перехватив винтовку из правой руки в левую, он уселся на ящик из под снарядов и открыв пустую коробку от папирос, фабрики «Урицкого», достал и протянул козью ножку Александрову. Который тотчас запыхтел цигаркой. Красноармеец с винтовкой принялся слюнявить трофейную губную гармошку, не обращая ни малейшего внимания на разрывы мин наверху.
Здесь было намного теплее. У Джульетты закололо в щеках и мочках ушей.
В потолке подвального перекрытия зияла дыра, когда-то пробитая тяжелым снарядом. Павлов свистнул, на ходу стянул капюшон и развязал тесемки шапки. Подняв руку, он ловко поймал брошенную ему сверху кубанку и лихо заломив любимый головной убор на одно ухо, подкинул шапку. Точно попав через отверстие в часового, охранявшего вход в подъезд на первом этаже здания.
— Ты принимай что нибудь от нервов, чем так орать: «Прорвались, командир», — смешно гнусавя, передразнил товарища Черноголов. Его даже шатнуло, когда разведчик снимал с плеч ранец с трофейным оружием и боеприпасами.
— Сейчас, только в аптеку сбегаю, — запалено дыша, ответил ему Глущенко, отряхиваясь, как пес. Привычный к таким колким перепалкам, устраиваемым после боя. Он освободился от вещмешка с зерном и передал его двум подоспевшим женщинам. Чьи глаза были полны радостной заботы и сочувствия.
Джульетта пыталась успокоить дыхание, отогревая замерзшие пальцы, и вслушивалась в сумрак помещений.
— Ах ты, черт!
Зерно, как из зияющей раны, заструилось через вспоротый осколком мины вещмешок. Его ловили ладонями, пока не перевернули разрезом кверху. Женщина в ватнике и огромных кирзовых сапогах, мигом нашла совок с веником и принялась сметать просыпавшееся на пол зерно.
Дэвид посторонился.
— Ничего… каждое зернышко… — приговаривала она: — Все хлеб.
Дальше, вдоль стен, стояли ящики, тюки и несколько чемоданов.
