Я брожу по Большому проспекту и задыхаюсь от счастья. Так в 38-м году борцы «за возвращение на родину» улыбались в столыпинских вагонах. Тонкие кривые ноги никогда раньше не казались мне такими обольстительными. Я уже сто лет не был в постели с русской женщиной! «Да, да, — говорю я своей жене Женьке, — ты еще маму вспомни! Тем более что, может быть, ты беременна. Ты не хочешь поехать рожать в Израиль?» «Я тебе поеду! Женишок!» — отвечает она. Ограниченная женщина. Она ко всему относится слишком буквально.
И все-таки можно ли выжить? Если будет субсидированный хлеб, то да. Мы возвращаемся к фантастической простоте. Счастье — это когда есть хлеб. Лучше брать кирпич, круглый не покупайте.
Ах, когда я вернусь.
Галич
В сберкассах нет рублей. Так и написано: «Рублей нет». Стоит очередь, ждет, что явится какой-нибудь идиот с пачкой рублей. Может быть, он захочет купить себе здесь доллары. Может быть, ему нужно ехать в командировку в Бангладеш, и ему выдали на компрессорном заводе толстую пачку рублей. Я решаю ехать дальше и менять деньги на базаре у турков. «Покупаем тонны жратвы, но это все как слону дробинка», — говорит женщина в коричневом берете. Я меняю деньги по не очень высокому курсу и покупаю себе пять баночек шпрот. Раньше я обожал шпроты. Сейчас меня от них поташнивает. Люди спокойны. Женщины женственны и ногасты. Социального бунта нет. Еще пару часов я продолжаю патрульный полет по городу. Афиши мужского балета. Миленькие козлы в розовых пачках. Из любопытства я бы посмотрел минуты полторы-две, но из-за двух минут не хочется тратить деньги. «Да и имеет ли это отношение к балетному искусству», — высокопарно думаю я. В глубине души я боюсь, что меня могут в зале изнасиловать. Но моя жена, профессорская дочь Женька, говорит на это, что у меня ложное представление о ценности моей персоны. Она не представляет, чтобы лицо любого пола могло бы мною увлечься, но на свободу она меня при этом не отпускает. «Все-таки, кажется, я беременна!» — с возмущением докладывает она. «Может быть, это судьба!» «Презервативом надо пользоваться, а не судьба, ты специально меня бесишь!»
Как некстати я женился! Тем более вернувшись на родину! Нас расписал сам консул, потому что без этого из Израиля не удавалось вывезти детей, а я мечтал, что мне удастся дожить до конца дней неженатым. Теперь я даже не имею права смотреть на женщин! Я должен рассматривать афиши с этими козлами. В метро темновато, но каждая вторая женщина читает. Русские женщины — это и есть моя родина. Я начинаю представлять себе, что я сын Людмилы Зыкиной, что я «русское поле». За два месяца меня никто еще не назвал «жидом», правда, к старости я стал больше похож на норвежца. Но норвежцем меня тоже никто не обзывает. Но мама у меня стопроцентная еврейка. Она уже пять лет не выходит из дома, и ее возят в кресле, но настроена она очень решительно. Ее очень раздражает, что я делаю запасы. Она говорит: «Только не сей паники!». Но все-таки за день я постоял в трех очередях. У Кушелевки висит громадный портрет Данаи. Кажется, она рекламирует радиотелефоны. «Классная девка. Но очень толстая!» — говорит мне парень, который продает копченую колбасу. «Баксы» он называет «баками». Копченая колбаса по четыре бака. Колбаса лежит на картонном ящичке. Накрапывает мелкий дождь. Даная держится за половые органы и не понимает, что через много сотен лет ее рассматривает какая-то сволочь. Поставьте себя на ее место!
