— Ну, довольно, прекратим этот бесполезный спор. Последнее слово всегда за пулей. — Он повернул дуло пистолета в сторону пленника. — Теперь можете улыбаться. Герои, как известно, умирают с улыбкой. — Кляйвист неумело взвел курок: впервые он убивал своей рукой. — Почему же вы не улыбаетесь?
— А кто вам сказал, — со спокойным удивлением посмотрел на него «Хомо», — что я собираюсь умирать?
Палец, уже лежавший на спусковом крючке, одеревенел.
…Фотоснимки с моего дневника… Мой почерк…
— Если меня не станет… — произнес Владимир Иванович.
…их переправят в Берлин… Проклятье! Мне все там могут простить — утечку секретных данных из личных моих бумаг, провал в игре с русской разведкой — любые действительные мои прегрешения, но не правдивую оценку ничтожных руководителей рейха…
«Мерседес» бешено пробивался к аэродрому сквозь галдящую толпу бегущих, бредущих, ковыляющих на запад солдат.
Кляйвист и «Хомо» сидели рядом, и резкие повороты машины то отбрасывали разведчиков в разные стороны, то сталкивали, тесно прижимая плечами и создавая впечатление, что они прикованы друг к другу.
Оба молча смотрели на несущуюся навстречу дорогу, думая о своем.
Я не боюсь смерти, говорил себе Кляйвист, все еще сжимая дергающейся рукой пистолет, — но я нужен человечеству, да, нужен!… А что касается этого коммуниста, то со временем я, конечно, найду способ разделаться с ним, не угодив следом под топор берлинского палача… Так или иначе, при всех условиях, я должен, обязан выжить. Я, а не обанкротившийся фигляр Гитлер! Выжить — но не для себя, о нет, — чтобы продолжать борьбу! Да, да, подполковник, даже если мне и придется сейчас отпустить вас, — мы еще встретимся. Не в этой войне, так в будущей. Но это будет МОЯ война! Не за дурацкое «жизненное пространство» — за человеческие души.
Владимир Иванович не обладал телепатическим даром, но он знал, о чем думает его сосед.
…Сколько еще людей сумеет ослепить эта фашистская гадина, лишить свободы, жизни. Но завоевать душу человека, в него не веря. Нет, доктор Вы даете себе индульгенцию — «Ради великой цели позволены все средства», черпаете свою силу в презрении к людям, жестокости, но в этом — и ваше бессилие. Философия ненависти, вся эта ваша тотальная бесчеловечность — вот что постоянно будет оборачиваться бумерангом против вас же самих… Ну, а человек останется Человеком.
— Я верю в это! — вдруг вырвалось у него вслух. — Слышите вы, «доктор»?
Вернер фон Кляйвист усмехнулся.
