Дневник из сейфа | страница 28

— Ввести арестованных?

Кляйвист смешался. Приняв, должно быть, его молчание за разрешение, однорукий сделал знак, и несколько эсэсовцев ввели связанного бородача в папахе с красной партизанской ленточкой. Офицер с продырявленным галифе втолкнул спиной вперед упиравшуюся девушку; сквозь разодранное ситцевое платье просвечивал багрово синий след плети.

Ленц оцепенел. Перед ним была Шура…

— Что такое, Цоглих? — штандартенфюрер попытался загородить Ленца. — Я еще занят, не видите?

— Извините, шеф, мне показалось, вы вызвали следующих.

— Ах да! — Кляйвист обнаружил, что шкатулка была нечаянно опущена на кнопку вызова. — Вон их, вон, в следовательский. Некогда мне заниматься мелкой рыбешкой.

Эсэсовцы вывели партизана. Девушка, как завороженная, смотрела на застывшего Ленца.

— Петер Фридрихович…

— Если не ошибаюсь, ваша хозяйка? Представьте, оказалась в связи с партизанами. — Кляйвист погрозил разведчику длинным пальцем. — Смотрите, как бы теперь я на вас не донес. За потерю бдительности! — И невесело рассмеялся. — Но что с вами? — заботливо осведомился он. — Цоглих, я же просил отвести преступников в следовательский! — И когда адъютант вывел Шуру, заговорщически шепнул. — Боитесь, он догадался о нашей сделке? Чепуха, я объясню ему, что перекупил у вас ценную русскую икону, договорились?

Он помог Ленцу подняться, вывел в приемную и дружески пожал руку.

— Рад, рад, что мы пришли к взаимному соглашению. Эй, Цоглих, подождите! Мою машину господину Ленцу.

Комкая в кармане денежные купюры, разведчик прошел мимо рвущегося из рук эсэсовца партизана, мимо широко раскрытых, почерневших от ужаса Шуриных глаз и побрел по коридору, не оглядываясь.

…Не мог же Кляйвист, в самом деле, поверить, что я — сотрудник абвера.

И Шура-Шуринька…

Послеполуденный зной мало-помалу спадал, но в сарае было по-прежнему нестерпимо душно.

Бородатый стоял на коленях у стены и, упершись широкими, как лопаты, ладонями в трухлявые доски, тоскливо наблюдал в щель за тем, как деревенские полицаи, понукаемые эсэсманом, прилаживают, не торопясь, три петли на широком дубе.

— Да ты поплачь, девонька, не стесняйся, — прошепелявил Шуре старик. Он сидел, подобрав корявые босые ноги, и жевал черный сухарь. — Поплачь, оно чуток и полегшает.

А Шуре никак не удавалось заплакать. Она лежала на земле и старалась не думать ни о чем, смотрела на чахлую травку, проросшую в углу сарая, слушала, как там, на воле, деловито гудят мохнатые шмели.