— Да что вы, что вы, мы к вам претензий не имеем. Мы вот к жильцу вашему.
— А я ему говорила. Ох, говорила. Ты человек, мол, военный, откуда продукты-то берешь? Одному столько не дадут.
— Какие продукты?
— Да всякие: и мука у него, и сахар, и мясо всякое. Он говорил: родственники привозят. Значит, из-под Москвы. А я все равно не верила. Что это за родные такие, чтобы сахару — три мешка, сухофруктов — тоже мешок, консервы опять же.
— А где он это держал все?
— Да на чердаке. Потом к нему его барышня приезжала. Тьфу! — Старуха закрутила головой; «барышня» — слово это она проговорила нараспев, с презрением. — Одна видимость. Ну в теле, конечно, крашеная, кольца золотые. Она где-то по торговой части работала. Воровка, значит. Я вот вчера пошла карточки отоваривать, а продавщица мне подушечки... — Старуха говорила долго и все не по делу. Но Данилов не перебивал ее, он много на своем веку свидетелей видел, они были разные. Из одних слова приходилось тащить клещами, другие, наоборот, говорили много и охотно, часто о вещах посторонних, но в их рассказе, словно в пустой породе, иногда мелькало искомое и очень важное. Поэтому он слушал Нину Степановну внимательно, иногда сочувственно кивая головой, словно пустую породу, просеивал ненужные слова.
— Он мне, знаете, и говорит, — продолжала старуха, — время сейчас голодное, людям жить надо, питаться, может, кто и у вас есть, кто всякие камешки там или золото на хорошие продукты обменяет? Я ему говорю: такими делами отродясь не занимаюсь...
— Ну зачем же так, — стул под Даниловым скрипнул, — зачем, Нина Степановна? Мы же знаем, что вы ему помогли, на то мы и милиция.
— Да, господи, святой крест, начальничек, нет на мне ничего. — Старуха выпалила последнюю фразу и замолчала, словно поперхнулась.
Стоп. Где же он ее видел? Глазки эти маленькие, словно буравчики. Пучок, да нет, не было тогда у нее пучка. Руки как лапки у мышки. Маленькие, с круглыми ладошками и короткими пальцами. Где? Где? И фраза эта: «Начальничек, нет на мне ничего». Так тихие квартирные хозяйки не говорят. Они больше о карточках и распределителях.
И вдруг он не ее узнал, а руки. Эти самые короткие пальцы. Они сгребали пыль, золотую пыль из-под ювелирных тисков. И была она тогда полнее, и голос у нее был хриплый от ненависти, а потом — в Гнездниковском МУР тогда был — там она крестилась на портрет Дзержинского.
— Ах, Нина Степановна, Нина Степановна. Годы идут, а замашки старые. Нехорошо знакомых не узнавать. Ах, как нехорошо!
