Тут Вавка моя поднимается, ни кровинки в лице у нее, глаза как стеклянные. Стоит смотрит на нас и губы свои полные покусывает.
— О себе не хочешь думать, — говорит она мне, — о сыне бы хоть подумала.
— А что о нем думать? — отвечаю. — Вон какой мужичок: добрый, веселый.
— Ну а толку что? — говорит мне Вавка. — В тебя пойдет — дурачком помрет, в отца пойдет — сопьется.
Я так прямо и обомлела. Никогда мне Вавка таких слов не говорила: все, бывало, похваливала. «Такую мать, как ты, — говорит, — днем с огнем не отыщешь». Да и то: у меня все разговоры о нем. Как мой Толенька ест, как мой Толенька спит, как учителя на него не нахвалятся. Что ни вечер — я Толеньке своему новое баловство придумываю: то в кафе его отведу, то игрушку куплю, то мы с ним на лодках кататься наладимся. Все хотелось мне, чтоб ни дня у сыночка моего не было без радости. Чтоб из школы домой, как на праздник, шел, чтобы я у него была лучше любой подружки. Марки Толенька стал собирать — так я втайне журнал специальный почитываю. Нет-нет да и удивлю сыночка познанием своим, чтоб он не терял ко мне доверия. Вавка все сердилась сперва («Личной жизни не ведешь, распустеха!»), но потом прониклась, одобрять стала мое поведение.
И вот тебе подарочек на прощанье: «…дурачком помрет…» Да еще со злостью, с усмешечкой. Рот я раскрыла, губами шевелю, а сказать ничего не умею. Даже Толик мой — и тот испугался.
— Мамка, ты чего? — бормочет. — Мамка, я пойду лучше.
— Да ты что, сынок, — наклонилась я к нему. — Это ж тетя Вава, или обознался?
Не стал он меня слушать, схватил ушанку свою, портфелишко драный — и бегом со всех ног.
Пропало у меня настроение. Не то что прощаться с Вавкой — глядеть на нее не хочу. Ну девка она умная, сама поняла: оделась, рукой мне вот так — привет, мол, подружка — и сгинула.
7
Недели две я очень без нее тосковала: сердце отходчивое у меня, отходчивое и привязчивое. Потом ничего, отвыкла. В напарницы мне дали Олечку, милая такая девчонка, только что школу кончила. Поладили мы с ней быстро. Правда, разговоры говорить нам не о чем оказалось: уж очень она была наивная. Парнишка к ней все заходил, так она в большой строгости его держала: и не прикасайся, и не дыши, и не смотри на меня так приторно. Все-то он был перед ней виноват, безгрешный, как ангел, робкий такой, терпеливый, целыми днями на пункте у нас толкался да прощение Олечкино вымаливал. Слушаю я их разговор — и смех меня берет, и удивление: откуда в пигалице этой столько властности? «Ох, устала я от него, — жалуется мне Ольга. — Прикасается да прикасается, что за нужда?» Надо ж, думаю, мне бы такой характер — я б из Гришки своего бечевок навила. Так нет, не дано: тронет, бывало, за руку, и заходится мое сердечко, и пропала Зинаида, на все Зинаида готовая.
