— Гляди! — погрозил атаман и исчез в окне. Из комнаты опять донеслись раздраженные голоса.
— Кого это ждут? — спросил Клешков.
— Христю, жену батьки, — лениво ответил Семен. — Подлая баба, скажу тебе, братишка, спасу от нее нет.
— А чего для нее охрану нужно? Для почету, что ли?
— Для почету — это одно, а второе — колупаевские тут… Настырные ребята.
Клешкову очень хотелось знать о колупаевских, но он не стал спрашивать, потому что за окном говорил чей-то голос, говорил увесисто и четко.
— Хай тому глотку заткнут, кто идет против объединения. И начихать, кто протягивает руку, лишь бы супротив комиссаров, — Клешков узнал голос одноглазого Охрима, выступавшего на митинге. — Возьмем город, тогда поделимся и поспорим, а нонче надо договориться и действовать. Нехай они возьмут на себе пулеметы, а мы ударимо с фронта. Ось тогда запляшут комиссарики. А я за то, чтоб сговориться, батько.
Наступило молчание. Потом Хрен сказал:
— Оно верно. Мозгуй над планом. Охрим и ты, Кикоть. Треба красных вырезать. Тогда поговорим.
Показался всадник. Он несся с такой скоростью, что собаки брызгами разлетались из-под копыт.
Семка вскочил и бросился во двор. Протрубили сбор. Из ворот стали выезжать всадники.
В конце улицы под багряными сводами пирамидальных тополей появился окруженный всадниками фаэтон. Из двора, сопровождаемый штабом, выехал Хрен и погнал коня навстречу фаэтону.
— А ты что же? — спросил Клешков Семку.
— Надоело, — сказал Семка, — я воевать пришел, а мне поручено над Христей мух отгонять. Нехай батько сам отдувается.
— А что за колупаевские? — спросил Клешков.
— Да тут малый один был в Колупаевке. Эта Христя с ним хороводилась. А потом, как батько на нее клюнул, она своего Митьку и бросила. Он и мстит. Батько посылал туда Охрима, тот усю Колупаевку в сплошную головешку превратил. И зря. Мужики за это на батьку взъелись, а тот Митька Сотников теперь вокруг партизанит. Хууже любого красного. Беда. Христю без охраны даже в сортир не пускают.
Две конные группы встретились под тополями. Теперь они все возвращались. Во двор вышли двое. Один рослый, окованный ремнями, могучий, с насупленным под черной папахой горбоносым жестким лицом, другой — одноглазый Охрим. Шашки обоих побрякивали, стукаясь о колени. Лица были угрюмы.
— Либо свадьбы праздновать, либо воевать, — сказал первый, глядя на подъезжающих.
Охрим помедлил, потом согласился.
— Дюже много теряем времечка на эти спектакли.
Семка, кивнув на могучего в ремнях, шепнул:
