— Икра паюсная да сельдь.
— Красно говоришь. Какую материю купец любит?
— Кастор, драп, а женский пол — для праздника крепдешин или крепсатен, панбархат, шелк, атлас. Для буден — гипюр…
— Стой-стой! — со сверкающими глазами закричал старик. — Бостон в какую цену клал?
— Дядя за аршин по десять, а то и пятнадцать брал, — хитро, но с достоинством и медля ни секунды отвечал Клешков. — Для визиток сукно первого сорта до двадцати за штуку материи догонял.
— Что ж, голубь, — сказал старичок, склоняя голову и не отводя глаз от Клешкова, — все говоришь красно, и молод и умен — два угодья в тебе… Да вот… — он жестко вперился в глаза Клешкову. — При обысках бывал?
Клешков помолчал.
— Бывал, — сказал он, подымая глаза, — почтенных людей обыскивали. Страдал, но присутствовал. Не совру.
— Степенный, степенный, — одобрил его старик. — И своей рукой в расход выводил?
Клешков вздрогнул.
— Не было этого, — он вскочил, но могучая лапа дьякона снова приплюснула его к скамье.
— Дать ему, Аристарх Григорьич? — спросил дьякон.
— По-годь, по-годь, Дормидоша, — с дрожью в голосе тянул старичок. — А вот видели тебя, мил-человек, видели тебя за энтим занятием.
У Клешкова задрожало веко. Ложь! Он никогда никого не расстреливал.
— А видели, — сказал он, с ненавистью глядя на старика, — так приведите мне сюда того, кто видел. Я ему сам тут вот глотку перегрызу…, Никого я не стрелял, никого, слышите?!
— А вот оно и ладно, — опять пел старичок. — И куда же собрался ты стопы направить, сокол сизый?
— К Хрену — куда же! — сказал, с трудом успокаиваясь, Клешков. — Один он укроет.
— Э, — сказал старичок, впервые оглядываясь на человека в бурке, тот сделал какой-то едва заметный знак, — укрыть и другие укроют… А к батьке Хрену — оно, может, и попадешь. Видать, такая твоя дорога.
— Да, — сказал молчаливый в бурке из своего угла, — живые сведения о красных. Он послужит доказательством…
Всю ночь шел дождь Утром похолодало, грязь на улицах смерзлась. Когда Гуляев подошел к исполкому, где хотел отыскать Бубнича, стал сыпать снег.
У исполкома толпились чоновцы, перекидываясь шутками, дрогли на ветру в своих куртках, кожухах и пальто. Около них сполошно кричали несколько баб с грудными младенцами, проклиная все на свете и требуя хлеба. Часовой крыльце равнодушно посматривал на прохожих, даже не пробуя проверить документы.
В исполкоме длинные захламленные коридоры были пусты и темны. На втором этаже у предисполкома Куценко шло заседание. За машинкой мучился вооруженный чоновец, утирая от со лба и через час по чайной ложке отстукивая буквы. На обшарпанном диване, ладонями обхватив колени, сидела девчонка в кожанке и платке. Верка Костышева, секретарь.
