— Я не сомневаюсь в этом, девочка моя, хотя бы ради тебя. Но все-таки у него такое лицо, что невольно вздрогнешь, когда взглянешь. Я думаю, что даже твоя матушка, Дженет, — да оставь же наконец в покое эту кочергу! — вряд ли могла смотреть на него без содрогания.
— Если и так, госпожа, — ответствовала Дженет Фостер, — то у моей маменьки нашлись бы заступники. Да ведь и вы, миледи, задрожали и покраснели, когда Варни привез письмо от милорда.
— Вы дерзите, сударыня! — воскликнула графиня, подымаясь с подушек, где она сидела почти в объятиях своей прислужницы. — Знай, что дрожать иной раз заставляет то, что не имеет ничего общего со страхом. Однако, Дженет, — добавила она, сразу переходя опять на свой добродушный и доверительный тон, — поверь, что я постараюсь относиться к твоему отцу хорошо, тем более, милочка, что ты его дочь. Увы! Увы! — продолжала она, и внезапная печаль омрачила ее черты, а глаза наполнились слезами. — Я тем более должна сочувствовать твоему доброму сердцу, что мой собственный бедный отец не знает ничего о моей судьбе и говорят, что он лежит больной, полный горести о моем недостойном поведении! Но я скоро утешу его — весть о моем счастье и моих успехах возвратит ему молодость. А чтобы я могла скорее обрадовать его, — тут она утерла слезы, — я должна быть сама веселой. Милорд не должен застать меня бесчувственной к его доброте или печальной, когда он внезапно явится к своей отшельнице после столь долгой разлуки. Развеселись, Дженет, близится ночь, и милорд должен вскоре приехать. Позови сюда отца, позови и Варни. Я не таю против них обиды, и, хотя имею причины быть недовольной ими обоими, пусть пеняют на себя, если жалоба на них дойдет до графа из моих уст. Зови их сюда, Дженет.
Дженет Фостер повиновалась, и через несколько минут в гостиную вошел Варни с изящной учтивостью и безоблачным взором образцового придворного, который умеет под маской наружной вежливости скрывать собственные чувства и глубоко проникать в душу других людей. За ним приковылял и Энтони Фостер. Его обычный угрюмый и грубый вид обозначился как-то еще резче из-за неуклюжей попытки скрыть смесь тревоги и неприязни, с которыми он взирал на особу, до тех пор строго им охраняемую, а ныне представшую перед ним в великолепном одеянии и окруженную столь многими знаками внимания и любви своего супруга. Неловкий поклон, который он отвесил скорее не самой графине, а в честь графини, походил на признание. Это был поклон преступника судье, когда он и признает свою вину и умоляет о прощении. Это была одновременно и наглая и растерянная попытка защиты или оправдания, и признание в вине, и мольба о снисхождении.
