— Умер, — подхватил Джайлс Гозлинг, — и уже давно.
— Точно так, — вмешался приходский псаломщик. — Я как раз сидел у его постели. Он отошел в лучший мир в отличном расположении духа. Morior — mortuus sum vel fui — mori[2] — таковы были его последние слова, и он только еще прибавил: «Я проспрягал свой последний глагол»,
— Что ж, мир праху его, — сказал Майк. — Он мне ничего не должен,
— Нет, конечно, — ответил Голдтред. — И он, бывало, говорил, что с. каждым ударом розги по твоей спине он избавляет палача от труда,
— Казалось бы, учитель совсем не оставил палачу работы, — добавил псаломщик, — но все-таки кое-что выпало и на долю мистера Тонга.
— Voto a dios![3] — заорал Лэмборн, терпение которого в конце концов лопнуло. Он схватил со стола свою огромную широкополую шляпу и водрузил себе на голову так, что упавшие тени придали зловещее выражение испанского браво его глазам и чертам лица, которые и без того не таили в себе ничего приятного. — Слушайте, ребята, все прощается между друзьями, когда все шито-крыто, и я уже достаточно позволил своему почтенному дядюшке, да и вам всем, прохаживаться по поводу всяких моих шалостей в дни несовершеннолетия. Но, милые мои друзья, помните — при мне меч и кинжал, и я, когда нужно, лихо управляюсь с ними. На испанской службе я научился мгновенно вспыхивать, как огонь, там, где дело касается чести, и я не советовал бы вам доводить меня до той крайности, когда могут начаться неприятности.
— А что же бы вы тогда сделали? — поинтересовался псаломщик.
— Да, сэр, что же бы вы тогда сделали? — откликнулся торговец, суетливо ерзая на другом конце стола.
— А полоснул бы каждого из вас по глотке да испортил бы вашу воскресную гнусавую трель, сэр псаломщик, — свирепо заявил Лэмборн. — А вас, мой любезный деятель в области расползающейся бумазеи, загнал бы дубинкой в один из ваших тюков.
— Ну хватит, хватит, — вмешался хозяин. — Я здесь у себя хвастовства не потерплю. Тебе, племянник, лучше не спешить со своими обидами. А вам, джентльмены, не худо бы помнить, что ежели вы находитесь в гостинице, то вы гости хозяина и должны блюсти честь его дома. Ваши дурацкие ссоры, черт их побери, и у меня отшибли весь ум. Вон там сидит мой, как я его называю, молчаливый гость. Он живет у меня уже два дня и покуда ни словом не обмолвился, разве что спросит еду или счет. Хлопот с ним не больше, чем с простым мужиком, по счетам он платит, как принц королевской крови, глянув только на общий итог, и, видимо, не думает об отъезде. Да, это гость драгоценнейший! А я-то, пес паршивый, заставляю его сидеть, словно какого отверженца, вон там, в темном уголке, и даже не попрошу его закусить или отужинать с нами. И если он еще до наступления ночи переберется в «Зайца с барабаном», это будет вполне заслуженная награда за мою невежливость.
